* * *
Из-за снега мы пропустили несколько поездок к доктору в Кингстон. Отец сказал, что не хочет завязнуть, когда свернет с шоссе, а еще ему сейчас нельзя просить лишний выходной, потому что мистер Толстосум Баллард и так все время норовит его уесть. Поэтому Лукасу пока придется собраться с духом и как-нибудь обойтись.
Мать тоже собралась с духом и позвонила доктору спросить, что делать, и он продиктовал ей рецепт мази для глаз Лукаса. Еще она каждый день проверяла его культи – нет ли там красноты или запаха инфекции.
Вы понимаете, что она при этом чувствовала.
Лукас почти все время сидел на кухне с одеялом на остатках ног. Не потому, что ему было холодно. Он редко открывал рот. Никому из нас не понять, что это такое, сказал он. Нас там не было. Так чего болтать?
А если он все-таки открывал рот, то говорил по-старому. Как урод.
Когда я рассказал ему про полет на Луну и про то, что скоро на лунной поверхности появятся следы человека, он ответил: «Вряд ли это будут мои».
А когда мать попросила меня сбегать за молоком в «Спайсерс дели», Лукас сказал: «Я бы и сам сбегал, да только…»
А когда Кристофер сказал, что думает, не записаться ли ему весной на соревнования по бегу, – тут все ужасно удивились, поскольку Кристофер сроду ни в чем таком не участвовал, – Лукас сказал: «Я бы на твоем месте побежал со всех ног… ох, прошу прощенья».
И каждый раз, когда он что-нибудь говорил, все остальные замолкали. Надолго.
Что-то в этом роде случилось и во вторую субботу февраля, когда я работал над выразительностью движения Вилохвостых Качурок и у меня только начало получаться что-то путное – мои качурки стали выглядеть так, как будто они собираются танцевать друг с дружкой, – и я пришел домой и сказал матери и Кристоферу: «Наверное, они у меня все-таки затанцуют», а Лукас ответил: «Да уж, не то что я», – и наступило Великое Молчание.
И я вспомнил Желтоногого Улита и сказал:
– Заткнись, Лукас.
Думаете, я вру? Так и сказал: «Заткнись, Лукас».
Он повернулся ко мне.
– Что ты сказал?
– Ты что, еще и глухой? – спросил я.
Он сбросил с себя одеяло. И попробовал приподняться на кресле.
– Слушай, ты, щенок…
– Я-то нормально слышу, – сказал я.
– У меня, между прочим, ноги оторвало. Может, ты забыл?
– Забудешь тут, как же! Ты нам про это каждый день долбишь.
Думаю, если бы Лукас мог встать со своего кресла, он бы мне шею свернул.
Мать закрыла рот ладонью. Но она не велела нам замолчать.
Вся штука с Вилохвостыми Качурками в том, что у них есть только один момент. Ветры дуют в разные стороны, и каждую птицу несет свой ветер, так что они могут встретиться только на этот самый момент. И он самый важный.
Потому что упустят его – и не встретятся.
– Дуг, – сказал Лукас. Даже как будто прорычал.
– Ты даже не пробуешь, – сказал я.
– Чего пробовать-то? – Опять похоже на рычание. – Я не могу отрастить себе новые ноги.
– У тебя руки есть, – сказал я. – Раньше они были сильные.
– Раньше ты меня поднимал, – сказал Кристофер.
– А доктор говорит, что тебе надо попробовать снять с глаз повязку, – сказала мать. – Может, тогда…
– Я слепой.
Я подошел к брату. Протянул руку к повязке на его глазах, и когда он почувствовал меня рядом, то попытался остановить. Рыча. Но сейчас я был гораздо сильней, чем он. Я об этом не думал, но так было. Поэтому я схватил его руки, оттолкнул их и снял повязку.
Мать заплакала.
Большая часть лица у Лукаса до сих пор была розовая и блестящая, покрытая не до конца зажившей кожей. Глаза блестели от мази, которой их смазывали. Бровей так и не было. Ресниц тоже. А глаза моргнули – один раз, потом другой и третий.
– Хочешь меня остановить? – сказал я. А может, прорычал. – Давай. Попробуй меня достать. Ну? Чего развалился?
Он не двинулся с места. Только сидел и моргал.
– Попробуй, – сказал Кристофер.
Лукас опять моргнул. И повернул лицо к матери.
– Кажется, я тебя вижу, – сказал он.
* * *
В следующую субботу шел снег, но это было неважно: утром мы с Кристофером перенесли Лукаса в пикап, и отец повез его с матерью в Кингстон. На глазах у Лукаса не было повязки. Он все время поворачивал голову то в одну, то в другую сторону и моргал, пытаясь разобрать, что творится вокруг.
И улыбался.
Я уже рассказывал вам про его улыбку, правильно?
После заказов я нарисовал Вилохвостых Качурок с улыбками.
– Обычно на птичьих лицах не бывает никакого выражения, – сказал мистер Пауэлл.
– Это их единственный шанс, – сказал я. – Через секунду их пронесет друг мимо друга, и кто знает, что случится потом?
Мистер Пауэлл наклонился к моему рисунку.
– В таком случае улыбки, пожалуй, уместны, – сказал он.
Но никакие птичьи улыбки не могли сравниться с теми, которые были на лице у Лукаса и у моей матери, а может, и на моем, когда я пришел вечером домой и услышал, что кингстонский доктор считает, правда считает, что глаза Лукаса можно вылечить и что он собирается отправить его к знакомому специалисту в Мидлтауне…
– Он хотел послать его к какому-то прохвосту в Нью-Йорк, но я ему объяснил, чтоб не зарывался, – сказал отец.
…а пока что доктор велел Лукасу как следует взяться за упражнения для рук и груди, и Лукас сказал: «Мне понадобится твоя помощь, братишка», а я сказал: «Всегда готов». Он протянул мне руку, и я взял ее, и мы обменялись рукопожатием, и его рука была… сильной.
* * *
Знаете, я не думаю, что Вилохвостых Качурок проносит друг мимо друга. Чем больше я об этом думаю, тем больше мне кажется, что они просто кружат друг около дружки, как борцы на ковре. А когда на них набрасываются ветер и волны, они расправляют крылья и как будто порхают, а потом стараются опять подлететь друг к другу. Вот что они делают – так мне кажется.
* * *
В понедельник Джеймс Рассел считал, сколько приседаний я сделаю, чтобы потом записать это в Президентские таблицы по физподготовке, и вдруг сказал:
– Я слышал, ты рисуешь птиц в библиотеке.
– Ага, – сказал я. И чуть не задохнулся. Трудно говорить нормально, когда стараешься сделать как можно больше приседаний за четыре минуты.
– Из Одюбона, – сказал он.
Я кивнул.
– Знаешь, там некоторых картин не хватает, – сказал он.
Еще кивок. У меня оставалось больше минуты, а я сделал уже шестьдесят три – очень даже неплохо, на мой взгляд.