Book.

Потом она спросила про Лил.

А я повел себя как придурок.

Когда я вернулся в магазин, мистер Спайсер сидел за кассой и плакал. Плакал и даже не старался спрятаться за цветами в горшках, которыми был уставлен весь прилавок.

Все сплошь орхидеи.

Мы оба вели себя как придурки. Но знаете что? Не так это плохо – быть придурками вместе.

* * *

В библиотеке мистер Пауэлл развернул на столе один из моих рисунков Полярной Крачки – один из больших рисунков, такого же размера, как у Одюбона.

– Пожалуй, сегодня мы можем попробовать поработать с акварелью, – сказал он. – Думаю, лучше начать с фона.

В коробке на столе были пятнадцать или шестнадцать кружочков с красками и баночка с водой.

– Мистер Пауэлл, – сказал я.

– Мы будем смешивать краски, пока не получим нужный цвет.

– Мистер Пауэлл, у нас же больше нет гравюры с Полярной Крачкой. Как мы узнаем?

– Как-нибудь подберем по памяти, – сказал он.

Я сел. И посмотрел через всю комнату на стол, где обычно сидела Лил.

– Это будет сюрприз для нее, – сказал мистер Пауэлл. И обмакнул кисть в баночку. – Для начала найдем цвет воды. – Он повертел кистью в кружочке с синей краской и протянул ее мне. – Как по-твоему, годится?

– Похоже на цвет из Новой Зеландии, – сказал я.

– Давай посмотрим, что получится, если смешивать их вместе, по капельке.

И я попробовал смешивать их вместе по капельке. И вот что получилось: я подобрал нужный цвет. Мы оба увидели его одновременно. Абсолютно правильный цвет для холодной, гладкой, пенистой воды под полярной крачкой. Ничего общего с Новой Зеландией.

– Теперь ровно проведи кистью вдоль этой линии. Так. Так. Продолжай. Теперь оторви кисть от бумаги. Так. Снова обмакни ее и начинай сверху. Веди ниже, еще ниже… нет-нет, все в порядке. Пусть краска сама создает текстуру. Ниже, ниже. И повторяй снова.

В тот день я нарисовал две волны под Полярной Крачкой.

* * *

– Сколько раз ты ее запорол? – спросила Лил.

– Ни разу.

– Зачем ты мне врешь, Дуг?

– Сама увидишь, когда вернешься домой.

И тут мы замолчали, потому что не знали, когда это случится.

А там, где Лил была сейчас, вовсе не хотелось оставаться надолго. Думаете, я вру?

Если бы вы взяли немного синей краски для волн и добавили в нее зеленой, чтобы получилось похоже на рвоту, у вас получился бы в точности цвет этих стен. И плитки на полу. И занавесок на окне. И трубки, которая вела от капельницы к игле, воткнутой в руку Лил где-то под липкой лентой.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил я.

– А как бы ты себя чувствовал, если бы тебе в руку воткнули иголку? – ответила она.

– Наверное, я завопил бы, как сумасшедшая, которую прятали на чердаке много-много лет.

– Вот и мне так хочется, – сказала она.

– А хочешь, я буду вопить за тебя? – спросил я.

Она немного подумала.

– Это было бы неплохо, – сказала она. – Вопишь ты здорово. Но тогда тебя отсюда выставят.

Я не стал вопить. Она протянула мне руку, и я ее взял.

– Мне нравилось играть Хелен Бернс, – сказала она. – Только я не хочу быть Хелен Бернс. Знаешь, ты можешь сесть прямо на кровать. Она не сломается. По крайней мере, под таким тощим хулиганом, как ты.

– Я думал…

– И я не сломаюсь. Один из четырех – и этим одним буду я.

Я сел на кровать.

– Когда все это кончится, – сказала она, – мы поедем на Бродвей смотреть «Джейн Эйр». А потом поднимемся на верхушку Эмпайр-стейт-билдинг. А после этого посмотрим на динозавров в Музее естествознания. А потом пройдемся по Пятой авеню так, как будто всю жизнь там живем.

Вошла медсестра.

– Надо взять немножко крови на анализ, детка. Один укольчик, и все.

– А потом мы пойдем в Центральный парк, и ты будешь рисовать людей по пять долларов за портрет, а потом мы возьмем эти деньги и найдем французский… ох, – она сильно зажмурилась, – французский ресторан и будем есть там разные вкусные вещи с названиями, которых даже не можем выговорить.

– Еще пять минут, ладно? – сказала мне сестра. – Она устала, так что пять минут, и не больше.

Лил открыла глаза.

– Когда-нибудь я перееду жить в Нью-Йорк, – сказала она.

– А мне и в Мэрисвилле неплохо, – сказал я.

Лил широко открыла глаза – и я, наверное, тоже, потому что я и сам удивился. Но это была правда. Я не соврал. Мне было хорошо в Мэрисвилле. Я даже не знал этого, пока не сказал. Но это была правда.

– Ладно, придумаем что-нибудь среднее, – сказала Лил.

– Ничего мы не придумаем. Мы будем жить в Мэрисвилле.

Ее глаза начали закрываться.

– Ну и дурак, – сказала она и зевнула. – Холодно здесь. Если хочешь, можешь лечь под одеяло.

Так я и сделал. Ей пришлось немножко подвинуться, что оказалось непросто из-за всех этих штуковин, которые были к ней прикреплены. И трубку, которая шла к ней в руку, тоже пришлось подвинуть, а то я ее придавил бы. Это тоже оказалось непросто. Но мы все сделали быстро, потому что знали: у нас всего несколько минут, а потом медсестра вернется. И я лег рядом с Лил, и обнял ее одной рукой, и почувствовал, как она приникла ко мне и затихла. А когда она заговорила, это был только шепот.

– Дуг, – сказала она, – я очень надеюсь, что буду одной из четырех.

– Будешь, – ответил я.

– Кто это сказал?

– Я.

Долгая тишина. Я уж думал, она заснула. А потом услышал:

– Ладно.

И тогда я понял, понял твердо и окончательно, что она выздоровеет. Не спрашивайте меня, как. Но теперь я знал. Думаете, я вру? Про это – никогда. Про что угодно, только не про это.

* * *

Цифры ничего не значат. Но есть вещи, которые значат очень много.

И в июне они стали происходить одна за другой.

Во вторую субботу, после доставки заказов, я подошел к Мэрисвилльской бесплатной публичной библиотеке и увидел, что там меня ждет Лукас. Было понятно, что он все утро искал работу. Он сидел в каталке с усталым, побитым видом, и нетрудно было догадаться, что ему говорили. «Извини, сынок», «Сегодня для вас ничего нет», «Не думаю, что ты справишься», «Не отвлекайте меня попусту».

Если бы вам пришлось выслушивать то же самое, у вас тоже вид был бы усталый и побитый. – Затащить тебя на лестницу? – спросил я.