Любой уважающий себя литературовед дал бы отрезать себе все, что имел, чтобы только заглянуть в эти сундуки. Недаром, ох недаром искали их двести с лишним лет: Взять тот, что с краю в верхнем, пятом ряду. Там была Галичская летопись. Там был полный Плутарх и полный Аристотель. Там была «Проклятая страсть» Петрония. Там был список «Слова о полку Игореве» раза в два больше объемом, чем общеизвестный. Там был первый русский роман четырнадцатого века «Болярин Даниил и девица Айзиля». Там были мемуары Америго Веспуччи.
Там был четвертый том «Опытов» Монтеня. Там была поэма стольника Адашева «Демон» и нравоучительное сочинение Сильвестра Медведева «Душеспасение».
Была там и воено-патриотическая пьеса самого Ивана Васильевича «Побитое поганство, или Посрамленный тёмник Булгак». Был там и свиток желтого шелка с полным жизнеописанием Цинь Шихуанди. И мерзопакостное сочинение Павла Сирина «Обращение распутной отроковицы Лолитии св. Гумбертом». И еще, и еще, и еще… И, наконец, были там три черные тетради: кожаные, прошнурованные и снабженные печатями: Георгия Маслова, Марии Десницыной и самого Николая Степановича Гумилева…
"Дорогой Николас!
Вы, вероято, удивлены, что письмо мое отправлено не через нашего друга Натаниеля, а посредством совершенно постороннего человека. Но этому есть серьезные причины, в которые, думаю, не мне Вас посвящать.
Врачи говорят, что жизни моей остается один последний год. Поэтому я просто обязан доверить Вам сведения, которые могут представлять для Вас определенный интерес. Вы спросите: почему я «обязан», а для Вас это только «может представлять интерес». Дело в том, что я до сих пор не знаю по-настоящему, насколько серьезно Вы восприняли мои откровения. Я чувствую в Вас человека, который с одинаковой простотой и легкостью способен как верить истово и слепо, так и сомневаться во всем, даже в собственном существовании.
Возможно, все это окажется чрезвычайно важно для Вас и Вашего дела (которое я уже начинаю считать – слишком поздно, не так ли? – нашим общим делом), а возможно Вы просто бросите мое письмо в ящик своего письменного стола, где уже лежит тысяча подобных, и забудете обо всем назавтра же. Тем не менее, я – повторюсь – обязан свою часть долга исполнить, а уж Ваше дело принимать решение. Суть проблемы в том, что один из моих многочисленных кореспондентов, приятный молодой человек по имени Роберт Эрвин Говард, проживающий ныне в городе Кросс-Плэйнс, штат Техас, располагает сведениями, которые я после той нашей памятной беседы счел совершенно секретными, сакральными, а он со свойственной молодости легкомысленностью делает их достоянием гласности. Не знаю, из каких источников он почерпнул все это, но то, что он пишет, совершенно совпадает с тем, что я не пишу. Он выпускает книжки в ярких обложках, которые никто, кроме нас с вами, не может принимать всерьез, но некоторые детали, которые Вы мне в свое время собщили (так же, может быть, не подозревая даже о том, что важность их чрезвычайна), говорят сами за себя. И я очень боюсь, что он уже взят на прицел.
Я не хочу, чтобы с ним что-то случилось, он весьма умен, неравномерно, но глубоко образован и пользуется в своем городке заслуженным уважением.
Может быть, Вам имело бы смысл побеседовать с ним и предупредить его, чтобы не писал лишнего? Боюсь, кроме Вас, сделать это некому, а мое болезненное (и обострившееся за последний год) чутье подсказывает мне, что речь идет о нешуточных проблемах. Как вы знаете, мое представление о сокрытом мире сформировалось из ночей кошмаров и проведенных в библиотеке дней – и так всю жизнь; мистер же Говард пользуется, как мне кажется, одной только интуицией. Мы оба чувствуем опасность, угрожающую всему человечеству, и понимаем, что исходит она не от людей – во всяком случае, не только от людей. Наивными представлениями о том, что человечеству присущ инстинкт самоубийства, нам только затуманивают разум.
Надеюсь, что письмо найдет Вас, а Вы найдете меня – разумеется, после того, как повидаетесь с мистером Говардом. И, если Господь будет так любезен, мы с Вами и с Натаниэлем проведем еще один чудесный день.
Искренне Ваш: Говард Лавкрафт."
Мне кажется, он перечитал письмо дважды, потом молча сложил, засунул в конверт и подал мне. Здоровеный парень, на голову выше меня и вдвое шире в плечах. Кремовая рубашка с короткими рукавами из того неровного хлопка, который никогда не знает утюга, застиранные джинсы с побелевшими швами на широком поясе и низкие сапожки из неокрашенной кожи. И, разумеется, стетсон.
Этакий о'генриевский ковбой. Меньше всего похожий на писателя и мыслителя.
– Все это совершенно непонятно, – сказал он. – Мистер Лавкрафт прислал мне еще более взволнованное письмо… Понимаете, я его очень уважаю, считаю моим учителем, но…
– Вы подозреваете, что он сошел с ума?
– Ну, не то чтобы так прямо, но что-то все-таки в этом роде… Ведь я-то все придумываю просто так, для интереса… и драконов, и людей-змей, и этого здоровенного дубину Конана. Просто чтобы напомнить мужчинам, что они мужчины. А он, похоже, уверен, что это всерьез…
– Не только он. Я тоже.
Он посмотрел на меня с некоторой жалостью.
– Давайте поговорим об этом чуть позже. Тут очень жарко.
– Я успел заметить…
Хотя в помещении вокзала и тянуло сквознячком, жару это не могло перебить. А когда мы вышли, то показалось, что навстречу нам распахнулась дверца пылающей печи. На площади бил жидкий фонтан, но капли воды, мне показалось, испарялись прямо в воздухе. Все было окутано мрачноватым маревом.
У автостоянки молодой негр подогнал машину: темно-вишневый «плимут».
– Пожалуйста, мистер Роберт, – с белозубой улыбкой сказал он. – Как вы и просили, держали в тени…
– Спасибо, Сэм, – Говард бросил ему монету. – Кто выиграл сегодня?
– «Мышонок» Брюстер.
– Это просто смешно…
В машине было еще более жарко, чем под солнцем. Пахло одеколоном, кожей и бензином.
– Сейчас поедем, и будет легче, ветерок обдует…– говорил он, выруливая на шоссе. – Представляете, какая-то сволочь сегодня утром исцарапала машину. И добро бы какое-нибудь ругательство, а то – знак Иджеббала Зага! И откуда они узнали, как он выглядит…
– Кто узнал?
– Мальчишки, кто же еще?
– Никогда не слышал о таком знаке:
– Разумеется: я ведь сам его придумал. Знак, подчиняющий животных… – и он указательным пальцем изобразил на стекле замысловатый иероглиф.
– И вот такую штуку нацарапали мальчишки?..
– А кому это еще надо? Они вечно крутятся вокруг дома, свистят, спрашивают, дома ли Конан… правда, машину до сих пор не трогали… и я вообще полагал, что нахожусь как бы под их защитой.
– М-да. А вам не кажется, что машина – это современное животное?