– Если мы уцелеем, – зло сказал Марков, – потом надо будет отскочить еще на тридцать лет и разобраться с негодяями, которые погубили революцию.
– Для этого надо точно выяснить, кто они, – усмехнулся Терешков. – А для этого – переворошить три вагона книг и старых газет. Будет ли у нас время?
– Мы обязаны сделать все, чтобы оно появилось.
– Мы обязаны всего лишь вернуться и доложить…
– Ты прав. И ты не прав. И давай не будем об этом больше. Решение принято. Верное или неверное – это уже другой вопрос. Ответ даст трибунал. Продолжим наш поиск.
– Да, командир.
В первый день они сделали то, чего не успели сделать в будущем: выписали запомненные имена из рассказов Деда и Артиста. Имена тех, кто был виновен во всем.
Банкиров, губернаторов, фабрикантов, политиканов, газетчиков.
Высоких милицейских чинов, контрразведчиков и провокаторов.
Попов и генералов-предателей.
И кое-кого еще…
Потом следовало пропустить этот обширный расплывчатый список сквозь сито, чтобы ушла мелочь, ушла пена – и на решетке остались, нервно подпрыгивая, несколько крупных существ. После ликвидации которых дьявольский план осуществиться не сможет.
Сито, однако, еще предстояло сплести.
На это дело Марков положил три месяца. Узнавать, узнавать и узнавать. Все обо всем.
Стояли солнечные знойные дни. Поезда, грохоча, поднимали вонючую пыль.
– Легкие паровозы на однорельсовых эстакадах, – дразнился Терешков.
Все было не так.
Но к десятому дню вдруг оказалось, что вокруг – почти привычно. Ветер полощет белье на веревках, мальчишки гоняют мяч. Разве что на упаковках продуктов нерусские надписи.
Рана на лбу Терешкова затянулась корочкой, и корочка нестерпимо чесалась.
– Ты так усердно трешь лоб, что становишься похож на умного, – сказал Марков.
– Надо съездить в Москву, – ответил Терешков.
Марков, как будто ожидавший именно этого предложения, развернул на столе глянцевую кричаще-яркую карту.
– Мы – вот здесь, – показал он за верхний правый угол. – Приезжаем на Ярославский. Дальше? В метро?
Терешкова передернуло:
– Без оружия?..
– Без! Без, Терешков, и не возражай.
– Да я не возражаю…
– Ладно, пойдем пешком. Сначала дойдем до Мавзолея, потом посетим библиотеку, а вечером вернемся.
– Пешая разведка.
– Не унывай. Давай лучше озаботимся, как одеться.
Эта мысль сверлила Терешкова. Здешняя манера ходить без подштанников и нижних рубашек нервировала. В холодном июне две тысячи двадцать восьмого года они почти не снимали свою кожаную робу. Здесь такого не получилось бы: жара подплывала под тридцать.
В первые же дни шустрый Марков купил кое-какую одежду на маленькой толкучке на углу. Терешков влез в спортсменскую майку без рукавов и светло-серые просторные брюки, сам же Марков натянул цветастую золотисто-коричневую рубашку с мягким отложным воротничком, зеленые шелковистые штаны с лампасами и черную кепку с длинным козырьком. На плече у него болталась кожаная сумка.
Хуже обстояло с обувью. Себе Марков купил лаковые штиблеты, Терешкову же – плетенные из ремешков сандалии. Терешков пошевелил бледными кривыми пальцами с вросшими ногтями и вздохнул.
Было утро, начало десятого часа. День предстоял раскаленный.
Поезда короткого следования – без буфетов и спальных полок – назывались здесь электричками. Они ходили часто, и за проезд в них брали дешево.
Вагон был полупустой. Люди сидели скучно. Сквозь стекла окон влетали, ломались и подпрыгивали солнечные лучи.
Остановки следовали минуты через три-четыре.
– Ух!.. – прошептал Марков и кивком показал Терешкову, куда надо смотреть.
На длинном сером заборе алела надпись: «Смерть американским оккупантам!!!» И – серп с молотом.
Потом – вокзал. Жара, как в недавно затушенной топке. Нормальная привокзальная жизнь. Кипучая. Торговая.
– Нам туда.
Город, как ни странно, за пролетевшие обратно тридцать лет изменился мало. Разве что в небе не было коптеров-адвизоров, с крыш домов пропали «тарелки» для скринов да большая часть рекламы. И Кольцо еще не стало трехэтажным, остекленным и крытым, а повизгивало плотным разнопородным вонючим железным стадом.
Да, прав был Димон, когда говорил, что на мотоциклетках днем сюда не сунешься…
Марков уже нацелился было нырнуть в пешеходный туннель, как Терешков поймал его за руку.
– Гляди!
Свежая афиша с труднопонятным вензелем наверху. Текст был странен: «ПЕНА и ЛЁД: камер-шоу лилипутов и трансвеститов. КРЕЩЕНИЕ ЖАБЫ. А также НОЧЬ СТИХА И ВОЛХВОВАНИЯ – ЭШИГЕДЭЙ. Перформанс и инсталляция РОМАНА РОГАЧА»…
Марков отсвистел начальные такты…
(Три последние страницы аккуратно вырезаны ножницами.)
Вернулась вымокшая Ираида – как-то неоправданно быстро. И хрустящий пакет в ее руках был маловат для помещения туда полного байкерского облачения. Изумленными глазами скользнув по отцу Сильвестру, она подошла к Крису и выложила перед ним сложенный вчетверо желтоватый бумажный глянцевый лист.
– Где ты это сняла? – спросил Крис, развернув его. Это была афиша.
– Не сняла, а попросила. На Гоголевском.
Фольклорно-готический театр «АЛМАЗ»
К двухсотлетию со дня рождения А.С. Пушкина
ПЕНА и ЛЁД:
камер-шоу лилипутов и трансвеститов.
ОБРЯД КРЕЩЕНИЯ ЖАБЫ
в постановке
РОМАНА РОГАЧА.
ПОЛНОЧЬ СТИХА И ВОЛХВОВАНИЯ:
перформанс и инсталляция
!ЭШИГЕДЭЙ!
7, 14, 21, 28 июня
начало: 19 час.
– Ну дела, – изумленно сказал Крис. – Кажется, и тут все сходится…
– У нас полтора часа, – напомнила Ираида. – Сегодня как раз двадцать первое.
– В книжке написано: прошло десять дней… – сказал доктор.
– В какой такой книжке? – заинтересовался отец Сильвестр. Ему не ответили.
– Тем более надо торопиться! – Ираида еле сдерживалась. – Они же запросто могут его грохнуть!
– Кто? – тщетно вопрошал отец Сильвестр. – Кого?
– Почему ты так решила? – нахмурился Крис.
– Ну… мне показалось. Из контекста. Что их еще могло заинтересовать в этой афише? Только имя. А до того речь шла о каком-то списке подлежащих устранению…