— Во всяком случае, мы не поняли, — сказал Шаддам.
Откуда-то незаметно, но совсем рядом оказался Толик. В руках у него был каменный молоток.
— Крысы, — сказал он Николаю Степановичу на ухо. — Вот такие, — он показал руками. Крысы получались с овчарку. — Боялся, что наверх полезут.
— Но не полезли?
— Нет, Николай Степанович. Прошли вон туда. И пропали. Я подошёл, посмотрел — никакой такой норы-дыры. Как сквозь стену.
— Что коты проходят сквозь стену, я слышал, — сказал Николай Степанович. — Почему бы и крысам не освоить? Полезное свойство…
Они поднялись домой. Здесь было гораздо темнее, чем на улице, но это была добрая темнота.
— Ты как? — тихо спросила Аннушка.
— Нормально, — сказал Николай Степанович. — Думаю, прокачался.
— Это хорошо, — сказала Аннушка, отворачиваясь. — Это очень хорошо. Я боюсь, что без тебя мы погибнем.
СТРАЖИ ИРЕМА
Макама пятая
…Сперва Абу Талиб затянул какую-то грустную песню, но неразборчиво, так что угадать можно было всего три слова: «безумец, дитя, слепой».
Потом он воззвал к Пророку.
Наконец он сказал:
— Поистине Аллах сводит и разводит, и он первый среди разводящих. Так уж звёзды сошлись, что пути наши разошлись. Прости, брат, но нынче ты стал богат, наделён казной, едой и водой, а верблюд под тобой крепкий и молодой. Теперь ты сам, своим Исою храним, прибудешь в желанный Иерусалим. А мне с тобою нельзя, у меня другая стезя: бедный безумец наш один никуда не дойдёт, в песках пропадёт. Аллах не велит мне бросать его, несчастное существо…
Брат Маркольфо сильно удивился:
— Подожди, достойный Отец Учащегося! Не ты ли всего минуту назад жалел для парня воды? Отчего же вдруг воспылал ты сочувствием и благочестием? Уж в чём — в чём, а в добродетели настоящий христианин тебе не уступит. Вместе бедовали, вместе богатели — вместе и поедем. Что же касается Иерусалима, то он ждал меня многие тысячи лет. Значит, подождёт ещё немного Святая Земля… Ведь церковь Христова не в брёвнах, а в рёбрах. Ладно, проводим убогого до Багдада…
— А может, ему в Багдад и вовсе не надо? — горячо воскликнул Сулейман Абу Талиб. — Вдруг из-за него, как из-за меня, где-то убивается вся родня? А сам он не бродяга безродный, но сын шейха благородный? Хоть он ноги переставляет с трудом, но видно же — тянет беднягу в отчий дом! Постой! Я, кажется, знаю, кто он такой! О Аллах! Где-то там, в песках, отец его в горе, а мать в слезах, взывают: вернись, юный Кайс ибн аль-Мулаввах!
Бродяга при этих словах насторожился и устремил на Абу Талиба бессмысленный, но всё-таки взгляд.
— Не такой уж он юный, — заметил монах из Абруццо. — Постарше нас будет.
— Пусть он оборван, бородат и не юн, но я узнал его: это Маджнун! От любви он безумным стал, мыться и бриться перестал — и стенаниями своими весь мир достал! С тех пор уж много лет прошло, имя его все города обошло, а также во всяких местах земли знают имя его Лейли! Одна она лишь его кумир. А разве шаиру не поможет другой шаир? О, скажи мне, путник, ведь ты тот, кого молва Маджнуном зовёт? Ты сбежал из Маристана — дома скорби?
Бродяга яростно замотал грязными патлами и неожиданно бодро помчался по песку, да так, что корабли пустыни еле за ним поспевали.
— Вот видишь: он помнит имя своё! Значит, помнит и дорогу домой. А его дом в оазисе под шатром… Брат мой ференги! Зачем тебе давать крюка из-за этого бедняка? Шейхи сахры бедны, грязны, вашей веры не любят и наверняка тебя погубят! Аллах с ним! Отправляйся в Иерусалим! Я один ради певца любви рискну добраться до диких бадави…
— Э, Отец Учащегося, с бедуинами я уже встречался, — сказал брат Маркольфо. — Ограбить случайного путника они могут, это да; но нипочём не тронут того, кто привёл к ним пропавшего сына. Напротив, окружат его всевозможным почётом. И добру его ничего не грозит. Более того, они ещё и проводят благодетеля туда, куда ему надо, и не дадут волосу упасть с его головы. Так что я заодно и охрану себе поимею…
— Вижу, садык, что не первый год бродишь ты по Дар-уль-Исламу… — вздохнул Сулейман из Кордовы. — А ну как не Маджнун это? Кому известны приметы поэта? Бессмысленные звуки издаёт, а песни любовные не поёт…
— Кто бы он ни был, а Христос воздаст нам за него сторицей, — сказал монах, давая понять, что от него никому и ни за что не отделаться.
— Брат, давай без затей, — сказал аль-Куртуби. — Сахра выпустила тебя живым из когтей. Пытать судьбу — что лежать в гробу. Верблюд сам как-нибудь выйдет на караванный путь. Доберёшься легко: Багдад, видно, недалеко…
— Темнила ты, а не пиита, — сказал толстяк. — Но я, как ты сказал, тоже дитя Сасана и чую, чем дело пахнет. А может, мне просто страшно остаться одному в ваших окаянных песках? Ты бы тоже вряд ли захотел очутиться одинёшенек в наших окаянных горах, да ещё в метель. Там никакой верблюд не пройдёт.
— Аллах не простит мне твоей гибели! — и Отец Учащегося воздел руки.
— А Спаситель мне — твоей, — не растерялся монах. — Мало ли куда может завести сумасшедший! С товарищем надёжнее…
Между тем сумасшедший бежал куда-то вверх, по склону бархана. Луна освещала его жалкую фигурку, и на белом песке, на косом гребне казался он последним человеком на земле, убегающим от неведомой смерти, успевшей скосить всех остальных живущих.
И таких барханов было множество — даже верблюды устали.
И уже перед самым рассветом безумец издал дикий вопль.
— Вот он, многоколонный… — прошептал Абу Талиб, но монах всё равно услышал.
…Судьба, судьба — холодные руки!
— Теперь попробуем на минуту представить себе, насколько это в наших силах, что являет собой эта обитель отверженных, созданная правосудием разгневанного Бога для вечной кары грешников. Ад — это тесная, мрачная, смрадная темница, обитель дьяволов и погибших душ, охваченная пламенем и дымом. Бог создал эту темницу тесной в наказание тем, кто не желал подчиниться Его законам. В земных тюрьмах бедному узнику остаётся, по крайней мере, свобода движений, будь то в четырех стенах камеры или в мрачном тюремном дворе. Совсем не то в преисподней. Там такое огромное скопище осужденных, что узники стиснуты в этой ужасной темнице, толщина стен коей достигает четырёх тысяч миль, и они стиснуты так крепко и так беспомощны, что, как говорит блаженный святой, святой Ансельм, в книге о подобиях, они даже не могут вынуть червей, гложущих их глаза.
— Они лежат во тьме внешней. Ибо, не забудьте, огонь преисподней не даёт света. Как, по велению Божию, огонь печи Вавилонской потерял свой жар, сохранив свет, так, по велению Божию, огонь преисподней, сохраняя всю силу жара, пылает в вечной тьме. Это вечно свирепствующая буря тьмы, темного пламени и темного дыма, горящей серы, где тела, нагромождённые друг на друга, лишены малейшего доступа воздуха. Из всех кар, которыми поразил Господь землю Фараонову, поистине ужаснейшей считалась тьма. Как же тогда определить тьму преисподней, которая будет длиться не три дня, но веки вечные?