Первые годы своей жизни будущая великая артистка прожила в маленькой подвальной комнатке в Мордвиновском переулке города Харькова. Но разве в детстве так уж важно, где ты живешь, в хоромах или в чулане? Главное — маленькую Люсю очень любили родители, особенно отец, и она тоже их обожала. Поэтому свое раннее детство она вспоминала как сплошной праздник. Да что там — все, кто бывал у них в доме, запоминали этот праздник, который так легко и умело создавал Марк Гаврилович одним своим присутствием.
Кто бы ни приходил к ним в гости, ему накрывался стол, хозяин доставал баян, и начинался концерт, в котором очень быстро стала участвовать и его маленькая дочь. Людмила Гурченко вообще часто повторяла, что она выросла в музыкальное время и в музыкальной семье, поэтому петь научилась раньше, чем говорить. Отец радовался ее талантам, с удовольствием демонстрировал их всем гостям и даже не забывал «платить» дочери за ее «выступления» конфетами.
Большая часть детских воспоминаний Людмилы Гурченко так или иначе связана с ее отцом. В своей книге «Мое взрослое детство» она постоянно его вспоминает, рассказывает, каким он был веселым, красивым, дружелюбным — душа компании! Без сомнения, она была «папиной дочкой», чего, впрочем, и не скрывала. Она пела и плясала вместе с ним, скрывала от матери, когда узнавала что-то о его флирте с другими женщинами, восхищалась его добротой, широтой души, щедростью и чистой, почти детской душевностью и открытостью.
Счастливое детство прервала война. Маленькой Люсе было пять с половиной лет, когда в один прекрасный солнечный день, с виду ничем не отличающийся от остальных июньских дней, родители забрали ее из летнего детсадовского лагеря и увезли домой, в Харьков. Город уже бомбили, отец собирался добровольцем на фронт (из-за двух грыж он не подлежал призыву), мама плакала, все бегали, суетились, а пятилетняя девочка еще не понимала, что прежней жизни пришел конец.
Но непонимание длилось недолго. Марк Гаврилович, несмотря на возражения жены, взял дочь в город после бомбежки. Он знал, что такое война — пережил уже и Первую мировую, и Гражданскую — и знал, что нет смысла пытаться оградить ребенка от происходящего. Пришла пора взрослеть.
И пятилетняя Люся пошла вместе с отцом смотреть на развалины, оставшиеся от ее любимого Дворца пионеров и от сверкающего городского пассажа, на раненых людей, на кровь, слезы, боль и смерть.
Впереди ее ждали оккупация, треск автоматов, качающиеся на ветру трупы. но она уже была готова, она видела смерть и знала, что та существует.
Когда Марк Гаврилович ушел на фронт, двадцатичетырехлетняя Елена, оставшаяся одна с пятилетней дочерью на руках, не знала, что делать. Первое время надеялась, что удастся эвакуироваться, но власти вывозили заводы и прочие важные предприятия, а работники филармонии чиновников не интересовали. Поэтому 24 октября 1941 года, когда в Харьков вошли немцы, Люся вместе с мамой по-прежнему жила в привычной подвальной комнатке. Началась первая оккупация — до 15 февраля 1943 года, когда Красная армия первый раз освободила город Харьков. Казалось, что самое страшное они уже пережили, но нет — уже 15 марта немцы вновь заняли город, и на этот раз вместо войск вермахта в Харьков пришли отборные войска СС. И пережить вторую оккупацию даже женщинам и детям удалось далеко не всем.
Конечно, и первая оккупация была тяжелым временем. Из дома, где жила семья Гурченко, всех выселили — там расквартировали немецкую часть. Но найти другое жилье в опустевшем городе было не очень сложно, и Люся вместе с матерью вскоре оказалась в соседнем доме, где познакомилась с женщиной, оставившей неизгладимый след в ее памяти.
Звали новую соседку тетей Валей, она была яркой, эксцентричной и была примером такой квинтэссенции женственности, которую не может сломить даже война. Она красила волосы, носила бантики, могла за ночь сшить шляпку, а однажды вообще умудрилась сшить себе из коврика туфли! Кажется, именно тогда Людмила Гурченко поняла, какой она хочет стать, когда вырастет. Тем более что тетя Валя сама имела отношение к театру (она была костюмершей) и очень скоро сказала Елене: «Наша доця будет артисткой, Леля. У меня глаз набитый. Я ведь тоже артистка. О! Если бы не война. Хо-хо!»
При этом, что очень важно и что маленькая Люся запомнила на всю жизнь — женственная, яркая, эксцентричная женщина вовсе не значит беспомощная и бесполезная. Во время оккупации все выживали как могли, и тетя Валя была из тех, кто сумел найти вполне легальный и удивительно выгодный «бизнес». На базаре она покупала у деревенских баб спутанные мотки ниток, распутывала их, а потом наматывала на палочки. Эти катушки раскупали в один момент, во время войны, как всегда, не хватало прежде всего еды, а во-вторых — таких вот бытовых, необходимых для жизни мелочей, как нитки, иголки, пуговицы. Люся иногда ей помогала и вот тогда, проведя много долгих нудных часов за этой кропотливой работой, поняла, какое терпение и упорство скрываются за яркой внешностью их соседки.
У Елены Александровны такого «бизнеса» не было. Она вообще была плохо приспособлена к самостоятельной жизни — из-под контроля строгой матери сразу перешла под присмотр веселого беззаботного мужа, а потом вдруг, безо всякой подготовки, осталась одна с ребенком на руках. Возможно, не будь у нее дочери, она бы просто пассивно опустила руки и погибла. Но ей надо было кормить Люсю, и она стала учиться выживать.
Как бы то ни было, они сумели выжить. Елена ходила на «грабиловку», собирала вместе с другими харьковчанами все, что может гореть, и топила этим печку. Ей даже удавалось выдавать себя за старуху и так избежать угона в Германию. А в конце зимы она решилась на так называемую «менку», опасный поход в деревню через лес, за который ей, попадись она немцам, грозила бы казнь — всех, кого ловили в лесу, сразу причисляли к партизанам. Суть «менки» была проста — городские женщины находили хутора, до которых не добрались немцы, и обменивали там вещи на еду. Конечно, можно было безопасно обменять и в городе, на рынке, но там спекулянты давали буханку хлеба за вещь, которую у крестьян можно было выменять на целый мешок муки. Поход завершился удачно — через две недели, когда Люся уже и не чаяла увидеть мать живой, та вернулась и привезла мешок муки, сало, хлеб, яйца и бидон меду. Все это она выменяла за свое новенькое пальто, подаренное мужем прямо перед войной, и его такой же новый макинтош. Смерть от голода им с дочерью больше не грозила.
Ну а заботой шестилетней Люси зимой 1941 года была прежде всего вода. Спустя десятки лет она вспоминала серую мрачную очередь к единственной проруби так, словно это было вчера, настолько четко та отпечаталась в ее памяти. Каждый с ведрами и кочергой — отталкивать трупы, всплывающие в проруби. А потом — долгая дорога домой с двумя тяжелыми ведрами, тащить которые не под силу шестилетней девочке.
Удивительно, но несмотря на все пережитое, Людмила Гурченко не прониклась глухой, смертельной ненавистью к немцам. В ее характере проявилось редкое даже для взрослых людей свойство — она оценивала люден по отдельности, а не всех скопом. Поэтому и тогда для нее немцы были разными: одни — злые, которые заставляли смотреть на казни и отбирали воду, а другие — хорошие, которые пели песни, снисходительно относились к проступкам и могли накормить голодного ребенка. Более того, скоро она научилась отличать их по взгляду и всегда знала, к кому можно подойти, а от кого надо прятаться.