Вызвавший нас мужчина, икая, остановился у единственного предмета мебели в этой комнате — продавленного и засаленного до потери натурального цвета дивана, на котором (я снова почувствовал тошноту и даже кисловатый привкус желудочного сока в глотке — настолько подкатило) ворочалось нечто, полностью измазанное в экскрементах, в рваном халате, кое-как стянутом на худом животе кокетливым кожаным пояском (явной найденным на улице). Судя по всему, это была женщина, хотя сказать с уверенностью было нельзя — слишком уж искалечили ее облик многолетние возлияния. Она глухо стонала, непрерывно суча тощими, с торчащими и кажущимися нелепо большими коленными суставами, ногами. Мухи, прочно обосновавшиеся в этой комнате в количестве, в разы превышающем допустимое, окружали ее жужжащей аурой, периодически взлетая и вновь садясь на грязную кожу и изгаженную ткань халата.
— И сказал Господь — плодитесь и размножайтесь, — произнес Костя, останавливаясь и смотря дикими глазами на открывшуюся нам картину. — Что же вы творите, люди?
— Ну… эт… плохо вот… человеку, — подумав, ответствовал нам вызывающий. — Над… эт… лечить… типа…
«Лечить»? Я смотрел на него, как на внезапно заговоривший стул. Как можно вылечить ТАКОЕ? Тем более — силами службы догоспитального этапа?
— Нас-то зачем вызвал?
— Э?
Видно было, что тошнит не только меня, — напарник мой несколько раз дернул кадыком, прежде чем заговорить снова:
— Вызвал зачем, спрашиваю? От «Скорой» тебе какая помощь нужна?
— Ну, тык… — Вопрос был не из легких, и мужчина дал нам это понять, застыв, как минимум, на полминуты в сложных раздумьях. — Не спит же… стонет… над чё-т… делать, э?
Словно в подтверждение его слов женщина громко замычала, закопошилась и издала звук, который ну никак не мог быть правильно понят в приличном обществе. В тяжелую атмосферу комнаты поступило пополнение.
— Во… гадится… — констатировал мужчина. — Прям там. Чё делать-то?
Костя больше не колебался:
— Это не к нам. В соцзащиту обращайся.
— К…куда?
— Пошли, — грубо дернул меня за рукав Константин. Хотя мог бы и не делать — я без понуканий почти побежал за ним следом. На пороге оглянулся — мужик никак не отреагировал на наш торопливый уход, равнодушно и безуспешно пытаясь попасть мятой сигаретой себе в рот.
Мы, как ошпаренные, вылетели в подъезд, захлопнув за собой дверь. У меня создалось впечатление, что Костик сейчас еще подопрет ее для верности чем-нибудь тяжелым. Но нет, он лишь мотнул головой и ринулся по лестнице на улицу. За ним заторопился и я.
Каким же сладким и восхитительно ЧИСТЫМ нам показался уличный воздух — со всей его пылью, бензиновым привкусом (не так далеко от нас стояла заведенная машина), даже с непременным запахом затопленного подвала — но, черт возьми, все было лучше, чем та атмосфера, из которой мы только что сбежали.
— Ну и как вам, ребятки? — поинтересовалась бабушка в панамке.
Костя, тяжело и жадно дыша, смотрел на нее.
— Как же вы тут живете-то?
— А вот так, — скорбно качнула седой головой та, что сидела справа. — По всей вентиляции эта вонь уже лет пять, и все бесполезно. Писали, звонили, жаловались — без толку.
Я оперся спиной о жесткий ствол растущей возле лавочки магнолии, сообразив наконец-то поставить ящик на землю.
— А милиция?
— А что милиция? — охотно поддержала тему бабушка в панамке. — Приедет, они дверь не откроют. Вродь и не нарушают ничего, двери ломать нельзя никак.
Напарник молча вытянул сигарету из пачки, щелкнул зажигалкой и затянулся так, словно эта сигарета была последней в его жизни.
— Какого ж… — он проглотил ругательство, — как же они до такой жизни дошли? Видел бухающих — но это что-то вообще из ряда вон!
Вопрос оказался актуальным и любимым — бабульки, перебивая друг друга, подробно и в красках изложили нам эту печальную историю. Женщину зовут Лариса, в светлые восьмидесятые и особенно — в неспокойные девяностые она ударно трудилась на почетной ниве древнейшей профессии, жила широко и даже шикарно по тем-то временам. Нам в деталях было поведано о шумных оргиях, происходивших в этой самой, некогда — богатой, квартире, затягивающихся не на один день. А потом, как и следовало ожидать, ее «выпить для настроения» превратилось в «просто выпить», личности, навещавшие ее, приобретали все более обтрепанный характер, и частенько приходили пешком, позвякивая пакетом с бутылками (до того — приезжали на иномарках и почти все были одеты дорого и модно). Потом — вроде как Лариска образумилась, вышла замуж за одного из своих постоянных посетителей из «приличных», даже родила ему дочку, но после — снова бросилась во все тяжкие, по нескольку дней не появляясь дома, а появившись — пребывала в почти невменяемом состоянии. Муж терпел долго, но по законам диалектики, которых никто не отменял, количество перешло в качество, и он ушел. Ныне же он и дочь живут где-то в другом конце города, развода он ей не дает, лишь каждое утро приезжает, стучит в окно и подает очередному открывшему оное ухажеру две бутылки водки и что-то из съестного.
— Зачем? — вяло поинтересовался Костя, докуривая.
— Как — зачем? — удивилась эрудированная бабушка в панамке. — Квартира же! Если разводится — придется делить. А так Ларка скоро уж скопытится, и он ее целиком получит. Вот и ждет, пока сопьется. Даже помогает.
— Стратег, — окурок полетел на газон. — Ладно, бабулечки, терпения вам.
— И вам, и вам! — донеслось нам вслед. Мы уже шли к приткнувшейся в кусты радиаторной решеткой «Газели». Константин то и дело останавливался, обнюхивал рукава формы и сплевывал.
— Теперь до конца смены вонять будем…
Возможно. Свою форму я обнюхивать не рискнул, чтобы не прийти к тому же выводу.
С лязгом открылась дверь машины. Сейчас запах гипохлорита, который я всегда недолюбливал, мне показался родным и близким. Я открыл бутылку, с болтающейся на горлышке биркой, где ручкой были написаны даты обновления раствора, и жестами сеятеля принялся разбрызгивать пахнущую хлором жидкость. Все лучше, чем то, чем мы пропитались, кажется, до самых кожных пор.
Окошко переборки открылось.
— Ну что, энтузиаст от медицины? — насмешливо поинтересовался напарник. — Снова есть чего сказать?
— Нечего, — буркнул я.
— А что ж так? Поговорил бы вежливо, по-человечески? Доброе слово — оно и алкашу приятно.
— Отвали.
— Жаловаться пойдешь старшему?
— Никуда я не пойду, — ответил я, закручивая пробку. — Доволен? Или еще хочешь попинать упавшего?
— Сам себя попинаешь на досуге, — усмехнулся Костя. — Просто вот тебе наглядное пособие для слишком увлеченных, как по заказу. Больных любить избирательно нельзя, если уж ты себя называешь гуманистом, будь добр свой гуманизм распространять на всех — и на аккуратную дамочку с температурой в хоромах, и на такую вот алкашку, которая вся в дерьме в крысиной норе ютится. Слабо? Мне вот слабо, скажу честно, поэтому и не разыгрываю я из себя моралиста.