Я пожал плечами – как будто были варианты.
– Обороняться. Уже начали. Ты не заметил?
– Было дело. Я бы чего-нибудь схавал. Где тут артиллерийский старшина?
– Убит. Я Левку послал, он сейчас разберется.
Некрасов присел на табурет и уронил голову на грудь, буквально на полсекунды. Встрепенувшись и словно бы оправдываясь, сообщил:
– Вымотался как пес. Может, хоть вечером, суки, в покое оставят?
Земскис молчал и мучительно о чем-то размышлял в своем углу. Телефонисты нацедили в кружку воды из канистры и предложили нам выпить. Я спросил, как у нас с водой, и убедился, что плохо. Немецкая бомба, попавшая в хозблиндаж, разбила одну из цистерн.
Появился Зильбер и доложил о количестве найденной им «шамовки». Этого добра после сегодняшних потерь было более чем достаточно. Забежавший на минутку лейтенант Данилко донес о состоянии артиллерийской матчасти, младший лейтенант Априамашвили сообщил по телефону о готовности его взвода к отражению противника стрелковым оружием. Земскис тем временем продолжал напряженно думать. В итоге додумался. Высказанная им мысль была еще более странной, чем недавний его вопрос. Но голос комиссара заметно окреп.
– Товарищи командиры, я вынужден вас покинуть.
Следствием вежливой фразы стала немая сцена в исполнении капитан-лейтенанта, младшего политрука, старшины второй статьи и четырех телефонистов. Затянувшаяся пауза не смутила Земскиса. Он твердо объяснил причину своего решения.
– Я должен немедленно и безотлагательно доложить об обстановке в политотделе дивизии.
В присутствии подчиненных я сумел удержаться от резкостей. Не так чтобы совсем, но все же почти сумел.
– Вообще-то вы должны командовать, – сказал я ему с расстановкой. (Надо же было сморозить такую глупость.)
Земскис вытаращил глаза. Он прекрасно понимал, что в качестве начальника не нужен у нас никому. Иллюзий тут быть не могло.
– То есть как – командовать?
Некрасов, как и я, удержался в дозволенных рамках.
– Как старший по званию, товарищ старший политрук. Осуществлять политическое руководство и при необходимости заменять строевых командиров.
– Но я… – стал озираться Земскис, – должен срочно доложить…
Я успел пожалеть, что не воспользовался возможностью раз и навсегда отделаться от хренового военкома. Но «а» было сказано, и надо было продолжить, чтобы спасти положение. Я подошел к нему вплотную и с максимально возможным в создавшейся ситуации почтением прошипел:
– Люди смотрят, Мартын Оттович. Бойцы.
– Но я обязан… Я сейчас… – стоял на своем комиссар. Точнее не стоял, а бочком продвигался к выходу.
Мне сделалось всё равно. Пусть катится, куда хочет. И пусть политотдельские сами разбираются с собственными кадрами. Военком дивизии с ним церемониться не станет, и спасать Земскиса от гнева Ефимыча я резона не имел. Досадно, конечно, пятно – но кому теперь дело до такой чепухи? Зильбер тактично отвернулся, и старший политрук благополучно бы исчез – но неожиданно вышла заминка. На выходе возник Старовольский. Как и Некрасов, уставший как пес. Левая половина полуоторванного воротника с полинявшей пехотной петлицей крайне некрасиво свисала за спину. На измазанном копотью лице резко выделялись белки воспаленных глаз. Заслонив собою дверной проем, он хрипло доложил:
– Взвод оборону занял. Потери за день: одиннадцать человек убитыми, восемь тяжелоранеными, легкие и средние остались в строю. Вот список наличного состава, – он сунул мне в руку грязную бумажку с карандашными каракулями, а потом, глядя в лицо военкому, отрывисто пересказал содержание: – Старший краснофлотец Шевченко. Краснофлотец Ковзун, легко ранен. Красноармеец Ляшенко, легко ранен. Аверин. Молдован, задет осколком. Пинский, Мухин, Пимокаткин. Задворный – средней тяжести, пока остается на позиции… Усов – средней тяжести, остается… Плешивцев – легко ранен, Черных… Но мы встретим … Только патронов мало… Где старшина?
Я знал о потерях Старовольского. Людей во взводе оставалось на отделение с небольшим. А на деле меньше – «средних» тоже бы следовало эвакуировать, пока не сделаются «тяжелыми», да и «легкий» – понятие расплывчатое. И вообще, мне показалось, что сообщение о потерях предназначалось не мне, а Земскису.
Однако комиссара заинтересовала только нехватка патронов.
– Вот видите, – забеспокоился он, кося глазами в сторону. – Я должен позаботиться о боеприпасах.
Старовольский не слышал нашей беседы, но отчего-то всё понял сразу и нисколько не удивился. Возможно, причиной была усталость. Все-таки столько часов.
– Зачем? – спросил он Земскиса. Спросил равнодушно – как учительница спросила бы школьника, попросившего в разгаре урока разрешения выйти.
– Что – зачем? – возмутился военком очевидным неуважением.
– Куда вы уходите? – уточнил Старовольский вопрос, по-прежнему равнодушно.
Земскис начал кипятиться. Он все-таки не был школьником.
– Что вы себе позволяете? Что за тон? Что за дурацкие вопросы? И почему вы расстегнуты во время доклада?
Старовольский перекинул оторванный край ворота из-за спины на грудь. Почуявший недоброе Некрасов попытался протиснуться между ними.
– Товарищ старший политрук…
Земскис, в свой черед, попытался воспользоваться моментом.
– Да, да, товарищ Некрасов… Будьте здесь, я сейчас. Младший лейтенант, уйдите же наконец с дороги! Кажется, вы позабыли, кто перед вами стоит.
Некрасов взорвался первым.
– Да идите вы все, – простонал он в тоске и выскочил из блиндажа. Я собрался последовать за ним – но вынужден был остаться.
* * *
Необходимо отметить, что младшего лейтенанта спровоцировал сам старший политрук, это бы я мог засвидетельствовать перед каким угодно судом. С человеком, на глазах которого в течение дня убили или ранили большинство его подчиненных – еще раз подчеркну, вчерашних новобранцев, в их же первом бою, – с таким человеком, да еще при наличии взаимной неприязни, следовало проявить максимальную сдержанность. А военком не проявил и вообще вел себя до чрезвычайности бестактно. Ему никак не удавалось обойти Алексея, и он всё заметнее суетился. На висках надулись вены, ноздри расширились, руки тряслись – надо полагать, от возмущения. В конце концов дошло до выкриков, абсолютно некорректных по форме и глубоко неэтичных по сути.
– Мальчишка! Щенок! Негодяй! Я доложу о вашей выходке! Мерзавец! Подлец! Недобитая контра!
Старовольский словно того и ждал.
– Стоять, – сказал он побелевшему Земскису, пока всё тем же ровным тоном. И уже демонстративно перегородил комиссару дорогу. И это произошло.
Старовольскому не следовало делать этого ни при каких обстоятельствах. А он это сделал, и я оказался свидетелем безобразной, как говорится, сцены, совершенно недопустимой в боевых условиях, да и в других условиях тоже.