А Кузьмуку всё равно. Прямое попадание авиабомбы в окоп. Даже не откопать. А немцы лезут и лезут. Было несколько часов перерыва ночью – под стук пулеметов при свете ракет и начался новый день. Пехота, танки, самоходки. Я не могу понять, отдыхают они или нет.
Я и Мишка засели в вырытых наспех ячейках. Мелких – рыть землю, как тут, не пожелаю врагу, а сил не осталось совсем. Однако, чтобы не было одиноко, мы еще прокопали меж нами канавку. Стало можно перемещаться незаметно для немцев, словно в привычном большом окопе. Вместе с Мишкой устроился Ляшенко, наш героический дед. Вместе со мною Мухин. С ним мы почти не разговариваем, но я рад, что его не убили тогда, в рукопашной, когда немец занес винтовку.
После очередного налета бомбардировщиков (самый кошмарный звук – вой летящей на землю бомбы, самый счастливый – грохот ее разрыва, означающий, что пронесло) Мишка проорал мне сиплым голосом:
– Видел, Плешивцева накрыло? Может, помощь нужна.
Мы выбрались наружу и быстро поползли к ячейке Плешивцева. Дым от бомбовых взрывов еще не рассеялся, и немцы пока не стреляли. Мишка двигался чуть впереди и оказался на месте первым. Не успел я туда подползти, как он был уже рядом со мной. «Дальше не надо, не хрен теперь там смотреть».
Через полчаса меня засыпало землей. Не знаю, сколько я пробыл в беспамятстве и был ли в беспамятстве вообще. Но первую мысль запомнил отчетливо: так вот она какая, смерть – полная тьма и ничего не слышно. И яркий свет впереди, словно куда-то лечу. И света этого больше и больше. И рожа Шевченко, что-то орущего и трясущего меня за грудки, а ведь так было хорошо, покойно, словно бы всё закончилось и умирать совсем не страшно.
А потом обрушился грохот. И снова сделалось жутко. И Шевченко кричал мне в ухо:
– Ранен? Контужен? Слышишь?
Видимо, что-то ему я ответил. Он хлопнул меня по плечу, проорал:
– Все хорошо, мадама ля маркиза! – и пополз к своему пулемету. Моей ячейки больше не было, и я пополз за ним – сквозь что-то жидкое и склизкое, стараясь не смотреть, что там такое. Боялся понять, что Мухин. Но Мухин был цел. Его отбросило взрывной волной, и вскоре он к нам присоединился. Оглохший, мотал головой, но исправно стрелял по вновь появившимся фрицам. И дед Дмитро Ляшенко был цел, держал руками ленту (у Мишки был снова немецкий «МГ») и криком сообщал, где видит неприятеля.
Их прогнали, в который раз. Снова была контратака. Мухин вернулся с автоматом и немецким полевым биноклем. Хотел подарить лейтенанту, но тот, разумеется, отказался. Будь иначе, я бы сильно удивился. Подарок от Мухина… Потом мы лежали в ячейках – лопаткой я выскоблил новую, рядом с Шевченко – и с нетерпением ожидали вечера, прикидывая, полезут ли немцы опять. Я думал, что вряд ли они полезут, и настроение было хорошим.
Когда притащили воду и раздали по банке тушенки, стало совсем хорошо. К тому же почти прекратился обстрел. Главный шум исходил теперь от горевшей в паре сотен метров немецкой самоходки – в ней рвался боезапас, что нас, понятно, совсем не печалило.
Мы снова отбили станцию – дымящиеся развалины с разбросанными среди них трупами, с поваленными столбами, со вздыбленными рельсами. Снова заняли оборону – уже не вспомнить, на каком по счету месте. Кончался четвертый день. Мы всё-таки были живы. Четвертый день или пятый. Я запутался окончательно.
* * *
Вечером немцы заняли станцию в третий раз. Куда-то отбросило наших, и я отходил с незнакомыми красноармейцами. Их было четверо или пятеро. Двоих у меня на глазах разорвало снарядом. Другие исчезли сами. Я утратил ориентиры. Казалось, фашисты повсюду. Урчали моторами танки, катили бронетранспортеры, брели в полный рост автоматчики, очищавшие пространство перед собой короткими и длинными очередями. Хорошо хоть, что быстро темнело. Я заполз в низкорослый дубняк и с нетерпением дожидался, когда перестанут сыпаться сбитые пулями ветки.
Я не сразу узнал ее голос, он здорово переменился. Но сразу же понял – Марина. Тут не было больше женщин, знавших меня по имени, а вопрос прозвучал такой: «Алешка, ты?» Я обернулся и увидел младшего сержанта Волошину. Удивился, что сразу ее не заметил. Вот ведь что делает страх. Впрочем, тут дело не в страхе. Мое внимание было приковано к автоматчикам.
– Привет, – прошептал я ей. Другого в голову не пришло. Маринка шмыгнула носом и уткнулась лицом мне в плечо. Я ее хорошо понимал. Я и сам был бы рад приткнуться.
Мы долго лежали в дубках. Я гладил рукой винтовку и от души жалел, что почти не осталось патронов. Немцы куда-то делись. То ли давно все прошли, то ли возвратились на станцию, не желая на ночь глядя рисковать. Если бы я знал здесь местность, то быстро бы вывел Маринку к своим. Но местности я не знал и никогда еще не был на фронте один. Куда идти – не имел понятия, компаса не было, луны не наблюдалось. Впрочем, луна бы мне ничем не помогла. В астрономии я не петрил.
Я попытался понять по звукам, однако стреляли повсюду. Не очень часто, больше для острастки. В одном из тихих промежутков я вдруг услышал стрекотание кузнечиков. Сначала удивился, а потом неожиданно вспомнил, как в самый разгар немецкой атаки над нами стали заливаться соловьи. Тогда я сразу же о них позабыл.
– Что будем делать? – подумал я вслух.
Марина не ответила, только вздохнула.
– Ты знаешь, где бухта? – тормошил я ее. – В какой стороне? Надо пробираться к нашим. Не век же тут куковать.
Марина задумалась. Тихо сказала:
– Мне кажется, там.
– Уверена?
– Не очень.
Я попытался вспомнить, откуда я бежал, но без особого успеха. Потом пытался определить, в какой стороне запускают ракеты. Немцы ведь не могут оставаться в темноте. Заметил первую, явно немецкую. Вторая появилась там же. Я решил, что во всём разобрался, и поглядел на Марину. Она кивнула. И в тот же момент такая же точно ракета вспыхнула в той стороне, куда я собрался идти.
Но оставаться на месте смысла не имело. Завтра появятся немцы и заберут нас в плен. Надо делать хоть что-то, иначе конец гарантирован, а так остается надежда. Марина со мной согласилась. Мы выбрались из дубков и медленно пошли, надеясь, что идем на юг. Уже на первой сотне метров Марина раз десять запнулась.
– Ты в порядке? – спросил я ее.
– Да. Просто устала очень. А ты?
– Я тоже.
– У меня сухари остались. Хочешь?
– Давай. Воды у тебя нет?
– Нет.
Мы битый час плутали между деревьев и кустарников. Возможно, просто кружились на месте. В конце концов набрели на какие-то строения. Вглядевшись во тьму, я сумел разобрать, что перед нами разрушенный дом – правда, не понял, жилой он или нет. Рядом стоял полуразваленный сарай – его я разглядел благодаря очередной взвившейся в небе ракете. Вокруг было безжизненно и тихо – дальний треск перестрелки не в счет. Я посмотрел на Марину, почти неразличимую во мраке. Она бессильно опустилась на землю.