Меня еще дважды гоняли с поручениями, а потом отпустили во взвод. Поболтав с дневальным, я устроился в щели и какое-то время смотрел, как исчезает за холмами солнце. Скоро утонет в море, совсем как в книжках, но этого мне не увидеть.
Сделалось грустно. Книжки. Море, пираты, Гражданская, Петр Первый, двенадцатый год. Кстати, Лев Толстой, матерый человечище, тоже писал про убийства военнопленных. В «Войне и мире», в четвертом томе. Васька Денисов спорил с Долоховым, говоря, что отсылает пленных в город «под г’асписки», тогда как Долохов марает честь солдата. А тот над Васькой насмехался, дескать, так рассуждать прилично лишь молоденькому графчику, то есть Пете, а им, старым солдатам, пора уж бросить ненужные любезности. Ну и французы туда же: расстрел «поджигателей», смерть Платона Каратаева.
Выходило, что Старовольский был похож на Денисова, а капитан-кавалерист на Долохова. Хоть сочинение пиши. А на кого тогда похож был я? На Петю Ростова, молоденького графчика? Привык не спать перед сражением… Заточи мне, голубчик, саблю, затупилась… Славненькая перспективка, нечего сказать.
Из состояния задумчивости меня вывел неожиданно появившийся у блиндажа незнакомый человек с палкой в руке, очками на носу и петлицами младшего политрука на гимнастерке. Осмотрев меня, резво вскочившего и вставшего по стойке «смирно», он коротко спросил:
– Ты кто?
Я ответил.
– Почему филонишь?
Я объяснил про свое ранение и для пущей убедительности ткнул пальцем в зашитый рукав гимнастерки с бурым пятном от пролитой за родину крови.
– Повезло, – резюмировал младший политрук, присев в щели и обмахиваясь пилоткой. – И ранение никакое, и работать не надо. Садись, боец. Помню, было у меня в училище рожистое воспаление правой нижней конечности. Как температуру сбили, обнаружился занимательный феномен: если лежишь, нога разгибается, а если встаешь – ни в какую, приходится с костылями скакать. Не болезнь, а мечта новобранца. Две недели дурью маялся, вроде как ты сейчас.
Мне снова сделалось обидно. Сравнил свою рожу с моим боевым, пусть и легчайшим увечьем. Ранением то есть. Однако я сообразил, что передо мною тот самый политрук Некрасов, возвращения которого из госпиталя с нетерпением ждал Сергеев, и понял – нынешнее его ранение моему не чета.
– Но я свой долг воспитателя выполню, – пообещал мне Некрасов с довольным видом, – и киснуть тебе, Аверин, без дела не дам. Небось семилетку кончил?
– Десять классов.
– Ого. Образованный кадр. И книжки читаешь?
– Есть опыт, – признался я.
– Опыт… В общем, считай, тебе повезло.
Он раскрыл свою пухлую командирскую сумку и извлек из нее несколько номеров газеты «Правда». Потряс у меня перед носом.
– Во, видал? Из госпиталя увел. Прогляди и выдели что поинтереснее. Завтра мне доложишь. Уяснил? Тогда вперед, пока никого нет. Будут приставать, скажи, Некрасов дал срочное поручение к вечеру. Огромной политической важности.
* * *
Младший политрук одарил меня просто по-царски. Я и позабыл, когда читал последний раз. И потому что нечего было читать, и потому что некогда. А тут – сразу несколько часов, целых три газетины и возможность узнать, что происходит в мире. Политинформациями Зализняк нас не баловал, пострадавшая при обстреле радиоточка сто лет как не работала – так что даже сводку Совинформбюро я последний раз слышал в кавказском порту.
Со сводок я и начал. Искусством их чтения я владел уже с прошлого лета, когда быстро, и даже слишком, научился угадывать, хорошо или неважно идут дела на фронтах. Вот и сейчас я сразу же ощутил – после неудачи на Крымском положение не улучшилось.
О Харьковском направлении, где совсем недавно наши активно наступали (говорилось о количестве уничтоженной и захваченной техники, о десятках пройденных километров и сотнях освобожденных населенных пунктов), теперь сообщалось крайне скупо. Утренняя сводка от 25 числа звучала так: «В течение ночи на 25 мая на Харьковском направлении наши войска закрепляли занятые рубежи, вели наступательные бои. На Изюм-Барвенковском направлении наши войска вели оборонительные бои с танками и пехотой противника». В вечерней сводке о наступлении не говорилось вовсе: «В течение 25 мая на Харьковском направлении продолжались бои. На Изюм-Барвенковском направлении наши войска вели ожесточённые бои с танками и пехотой противника. На остальных участках фронта ничего существенного не произошло».
При наличии некоторого опыта можно было догадаться: немцы вовсю наседают на Изюм-Барвенковском и, возможно, уже перешли в наступление на Харьковском. Я заглянул в номер за двадцать седьмое число и прочел: «В течение 26 мая на Харьковском направлении наши войска закреплялись на занимаемых рубежах. На Изюм-Барвенковском направлении наши войска отражали ожесточённые атаки танков и пехоты противника». Формулировки были знакомыми, хорошего не сулили. Разумеется, когда дела идут нормально, тоже приходится закрепляться на рубежах и отражать контратаки. Но сообщают обычно о другом – о тех же пройденных километрах, количестве пленных, населенных пунктах. Про ожесточенные атаки противника вспоминают, когда становится паршиво.
Почти так же недавно говорили о Керчи. Сначала упорные бои с перешедшим в наступление противником. Через день силы противника стали превосходящими. Еще через день наши войска ввиду вражеского превосходства отошли на новые позиции – и то же самое сделали на следующий день. Потом как гром среди ясного неба – напряженные бои в районе города Керчь, при том что от Керчи до позиций, где началось немецкое наступление, было более ста километров. А еще через несколько дней – эвакуация проведена в наилучшем порядке.
Стало досадно. Не от того, как писали, а от того, как было. Писать иначе, видимо, нельзя – можно представить себе, что будет, если Левитан день за днем примется загробным голосом информировать: «Сегодня нам нанесен удар там… Сегодня немцы нажали здесь… Сегодня мы понесли большие потери тут…» Обыватели и без того вечно преувеличивают. Хотя, может, потому и преувеличивают, что привыкли – всей правды им не скажут. Да и ладно, бог с ними, с обывателями.
Я вернулся на первую полосу номера за двадцать шестое. И сразу же нашелся подходящий материал для политрука, содержательный, зажигательный, вдохновляющий и мобилизующий на борьбу с германским фашизмом. Заголовок гласил: «Великому вождю и полководцу, гениальному полководцу и учителю товарищу Сталину. Письмо партизан и трудящихся энского района Орловской области, находящегося в тылу врага».
Партизаны писали наркому обороны так:
«Ваш призыв, вытекающий из Вашего доклада 6 ноября, речи 7 ноября и приказа 23 февраля об уничтожении всех немцев, пробравшихся на нашу родину в качестве ее оккупантов, еще больше зажег наши сердца и вызвал новый прилив священной ненависти к оккупантам». Написано было, как сказала бы мама, несколько витиевато, но партизанский отчет о проделанной работе действительно впечатлял. «За время наших действий мы истребили более 1250 немецких солдат и офицеров, 25 взяли в плен».