Американских боевых кораблей отсюда видно не было, но Саша знал – их угловатые серые громады, несущие на стальных спинах по стрекозе-вертолету, пристроились в самом центре города, в торговом порту. Он почти физически слышал чужую речь, окрики коротких приказов, шипение сжатого воздуха и настороженную песню ветра в стальных сетках локаторов.
Фролов вздохнул и, пройдя босыми ногами по шершавой от старости бетонной дорожке, тихонько постучал рукоятью пистолета в выкрашенную голубой краской дверь. На вокзале загудел тепловоз, на одном из кораблей ударили в рынду, откуда-то издалека неслась еле слышная музыка. А в доме тихо… Спят, как сурки.
Саша постучал еще раз, на этот раз в окно. За стеклом заворочались, донесся скрип престарелых диванных пружин, упали тяжелые часы, звякнув браслетом.
– Ну? Кого там принесло? – раздался изнутри молодой заспанный голос.
– Джек, это я, – негромко отозвался Фролов. – Открывай, а то на бетоне стоять холодно.
– А тапочки носить не пробовал? – открыл дверь худощавый бледнокожий парень в одних только голубых плавках. – Чего не спится-то?
Вид у него был не менее колоритный, чем у Саши, – странная помесь прожженного хиппи и переученного московского студента: длинные светлые волосы стянуты в хвост на затылке, умные глаза близоруко сощурены, в каждом движении еле уловимая легкость и ловкость, заметная только спецу. На вид лет двадцать пять, да ему столько и было.
– Нашел время спать! – фыркнул Фролов. – Ставь чайник. Кофе есть? Правильно, лучше чай.
В комнате было накурено крепким трубочным табаком, на столе лежали старомодные очки в прозрачной оправе, рядом многозарядный пневматический «корнет» последней модели, стояла пепельница из ракушки рапана, керосиновая лампа и, как драгоценный камень в куче хлама, выключенный портативный компьютер.
Саша положил сверток возле компьютера и расслабленно уселся на видавшую виды табуреточку, крепкую не по годам. Джек прошлепал тапочками на кухню, звякнули пустые бутылки, тонкой струйкой зажурчала вода в алюминиевый электрический чайник.
– Жрать хочешь?
– А что есть? – поинтересовался Саша.
– Блин, он еще перебирает… Пирожки с картошкой со вчера остались, китайская вермишель, соленые огурцы… Нет, огурцы Японец вчера добил. Во, пельмени есть холодные, тоже вчерашние, творог, сметана.
– Тащи!
– Все, что ли?
– Тут разберемся…
Джек хлопнул дверцей древнего, как этот дом, холодильника и, быстро просыпаясь, вывалил на стол оставшееся со вчера добро. Еды было много – после голодного дня и ночи душа радовалась простенькому изобилию.
– Ты чего, с паровоза прыгал? – оглядел Сашу Джек. – Или напился до зеленых чертей?
– Хуже. Чуть позже расскажу. Лучше поведай мне, где Японец?
– С Таней на гулянке. Велика, кстати, тоже нет. Так что с тобой случилось?
– Дернул из райотдела, – беззаботно ответил Фролов.
– Офигеть… – присвистнул Джек. – За что загребли?
На самом деле его звали Женей, но ему самому больше нравилось Джек. Сначала было модно «под Запад», потом привык к кличке больше, чем к имени. Вообще это было удобно, потому что Японца тоже звали Женей, но тот на кличку обижался, приходилось звать по имени. Правда, за спиной все равно все звали его Японцем – за чуть раскосые глаза татарской крови и за чрезмерную любовь к аниме, японским мультикам. Год назад он обстриг черные рокерские патлы, свисавшие до плеч, и теперь выглядел без присущего ему налета романтичности – хилый, тощий, подслеповатые глаза чуть навыкате от толстых контактных линз.
– Я племяннику Деда рожу разбил. И магнитофон в придачу.
– Как ты везде успеваешь?
– Учись, пока живой.
– Нет уж, спасибо! – Джек поймал вилкой холодный пельмень и задумчиво сунул в рот. – Сначала научи из райотделов сбегать, а потом уж всему остальному.
– Не прибедняйся, сам откуда хочешь сбежишь. Там у тебя чайник вскипел. Мне без лимона.
– А его и нету.
Джек прошлепал в кухню, забрякал чашками.
– Тебе сколько сахару?
– Сколько не жалко. Четыре.
Он почему-то вспомнил, как три года назад познакомился в Москве сначала с Японцем, а потом и с Джеком.
Вообще-то он там много с кем познакомился, но по-настоящему сдружился лишь с этими двумя. Но даже если взять всех Сашиных знакомых, а обычных людей среди них было мало, то и среди них Японец выделялся, как луна выделяется среди прочих ночных светил. Только со знаком минус.
Да, Женя Японец был человеком редкостным, особым…
И пока Джек на кухне возился с чаем, Фролов незаметно для себя все глубже уходил в минувшие события.
Слишком много раз Саша видел, как родительская любовь превращает молодых парней в настоящих моральных и физических калек. Почти всегда безвозвратно. И первым шагом на этом всегда одинаковом пути является отмазка от срочной службы.
Вообще-то отмазаться хочется всем – всем родителям и всем подросткам, за редчайшими исключениями, лишь подтверждающими правило. Совершенно не хочется подвергать своих чад унижениям дедовщины, ужасам плохого питания и несносного обращения начальников с подчиненными, мерзости антисанитарии и неисчислимым опасностям ратного труда. Иногда даже смертельным опасностям. От них родители и вовсе покрываются холодным потом, видя кошмарные сны с расчлененными трупами, отрезанными пальцами и оторванными ногами.
Самим же чадам вовсе не улыбается перспектива попусту потратить несколько лет жизни, надобность оставить любимых девушек, сытную домашнюю кухню и мамин уход.
Все эти мотивы отмазок совершенно нормальны, обусловлены родительскими инстинктами, инстинктом самосохранения, продолжения вида, банальной ленью и нежеланием перемен. Нет в этом ничего позорного – обычные животные мотивации, которые в общем-то почти всегда движут основными массами общества. Ответственность – это для избранных и уж в любом случае для кого-то другого. Все почитают героев, но мало кто спешит становиться ими. Зачем?
Мало того, бытует мнение, что героизм – это дитя каких-то особых условий. Военных, например, или каких-то экстремальных, вроде стихийных бедствий. Чушь! Героизм – это прежде всего ответственность за себя и за других людей, за их жизнь и поступки. Умение жертвовать. А ответственность напрямую связана с системой внутренней дисциплины человека, с определенной системой запретов. Чем больше запретов устанавливает сам себе человек, тем больше его ответственность, тем больше возможности проявить героизм.
Героизм всегда непрактичен. Только американцы могут совершать подвиги за деньги, а не за славу, но это уже не героизм, а каскадерство – желание и умение продавать собственную жизнь по частям.