– Борис, конечно, очень сильный человек, – продолжал профессор, когда Глеб вновь повернулся к нему. – Вряд ли кто другой вынес бы такой информационный удар. Он вынес. И смог воспользоваться тем, что узнал – пусть и не сразу. Тебя он многому сумел научить, не так ли? А ты об этом не подозревал, думаю… Так вот: у тебя здесь, – он дотронулся до лба, – спрятано все, что Борис знал сам. И я должен помочь тебе справиться с этой лавиной…
– Хорошо, – сказал Глеб. – Только, пожалуйста, не тяните.
Обед растянулся часа на три. Дела, ради которых затевалась вся поездка, уладили помощники, хозяева лишь выслушали их, посмотрели друг на друга, кивнули – и все. Больше к делам не возвращались. Ели и пили обильно, делая передышки. Хозяин дома, Петр Сергеевич, включил увеселения ради какой-то музыкальный автомат, и комната наполнилась низким хрипловатым женским голосом, очень сильным и выразительным. Правда, певшим на неизвестном языке. Ваша тезка, Эдит, – Петр Сергеевич поклонился. Олив благосклонно кивнула. От автомата тянулся электрический провод к батарее наподобие телеграфной.
В предыдущей жизни – Петр Сергеевич употреблял именно это выражение – он был художником. И даже неплохим художником. Известным в узком кругу. В холле висят его работы – из тех, что привез с собой. Когда перекрыли кислород (Что? – не поняла Олив, и Петр Сергеевич сделал характерный жест: двумя пальцами пережал себе горло), когда очень немногих выперли за границу, а с остальными поступили вообще по-свински, он и еще одна дама-скульпторша отправились колесить по стране: оформлять помещения… и прочее. И в Сибири им попался старичок-скаут (они тогда, конечно, не знали, что такое скаут) – он их и раскачал понемногу на эмиграцию, а потом провел на остров Алеша. Да, они понимали, на что шли – и тогда готовы были проторчать всю жизнь на клочке суши размером поменьше Британии, но где нет ни худсоветов, ни парткомов, ни кураторов, где только размерами суши ограничена свобода… Но в чем-то они просчитались – вот только до сих пор непонятно, в чем именно. Дама эта прожила на Хармони четыре года, а потом уплыла в море – не на лодке, нет… оставила письмо. А он сам… вот не уплыл почему-то. Пас овец, постепенно обзаводился землей, стадами… оказалось, что это тоже интересно. Особенно когда не пишется. Редко кто делает здесь что-то настоящее… да и деньги? На продажу картин, например, не прожить – спрос ничтожный. Появилась, правда, сейчас маленькая компания – украшения делают…
После обеда вышли на прогулку. Улица была короткая, и в конце ее, запирая путь, стоял трактир. Просто «Трактиръ», без названия. Деревянный медведь хлебал из деревянной кружки. Встречные здоровались с Петром Сергеевичем подобострастно, с Джерардом – сдержанно, с четой Черри – вежливо и подозрительно. А за что им нас любить, подумала Олив. Из трактира вынесли столик под белой скатертью, плетеные стулья. Поставили на тротуаре. Водочки изволите ледяной, с грибочками? – изогнулся официант. Не-е, ну ее, отмахнулся Петр Сергеевич, волоки-ка ты, братец, шампузо. Вино, против ожидания, оказалось хорошим. Палец, в сущности, не место для жилья, сказал внезапно Петр Сергеевич, глядя куда-то мимо всего. Карантин, лагерь… лагерь, да. Постоянно здесь живут с полсотни… чудаков. Я вот, Васька-трактирщик, еще кое-кто… Остальные – год, полтора, осмотрятся – и дальше, дальше. А тут они приходят в себя, начинают понимать, чего хотят… впрочем, не все. Ведь ломается человек начисто, до последней косточки. Это на словах вернуться на сто лет назад – легко и приятно. Пока сам не хлебнешь… Двадцать лет я здесь, двадцать – а все кажется, что игра. Тебе чего, котенок? – и тут все заметили чумазую девочку лет девяти, голодными глазами слипшуюся в горку засахаренных фруктов. Ну-ка, брысь! Она что, голодная? – изумилась Олив. Девочка, ты есть хочешь? Та кивнула. Только не вздумайте ей ничего давать, предупредил Петр Сергеевич, а то их сейчас стая набежит. Да как же так может быть – чтобы ребенок был голодным?! У нас все может, вздохнул Петр Сергеевич, родители пьют, работать не хотят – но и детей при себе держат, не отпускают… и новых строгают одного за одним. Эй, котенок, знаешь меня? Девочка кивнула. На вот… – он кинул ей серебряную монетку. Если никого не приведешь, завтра получишь еще. Поняла? Девочка опять кивнула, сунула монетку за щеку и убежала. Если сейчас в переулок налево повернет, сказал Петр Сергеевич – значит, за бананами. Из недавних девочка, у них, у бедолаг, банановая лихорадка еще не прошла. Что-что? – не поняла Олив. Банановая лихорадка. От бананов их трясет, от одного вида, вот что. Создали рай для народа, догнать-перегнать… – непонятно выразился Петр Сергеевич. Девочка повернула налево. Вот, я же говорил… – он усмехнулся. Да как вы можете смеяться, вспылила Олив, у вас дети голодные по улицам бегают, денег просят! В жизни такого не видела, думала, только в книжках… да и то не верила! Это плохо, это большое зло, согласился Петр Сергеевич, но с этими людьми только так и можно. Иначе их к работе не приучить. Главное, учтите: здесь ведь отстойник. Те, кто поэнергичнее, уходят дальше, не задерживаются здесь… А эти – целыми днями готовы на крылечках сидеть, болтать… картошка дешевая, хлеб еще дешевле… чем не рай? О том ведь и мечтали, чтобы вот так сидеть и не работать, за тем сюда и бежали… бараны. А впрочем, не знаю я, что правильно, что нет… кормим-то их мы, чего греха таить, а они волками смотрят…
Олив вздохнула. Бокал изнутри порос жемчужным мхом.
Потом, когда шли обратно к дому, когда размещались в карете, когда по тряской мостовой возвращались к мосту и через мост – к шоссе, – Олив видела этих людей, великое множество их: как они сидят поодиночке, или вдвоем, или помногу: на серых крылечках, на скамейках, на вынесенных из домов стульях; как мужчины, окружив столы, азартно играют в некую местную разновидность домино, как визгливо и грубо препираются где-то за занавесками женщины, как дети играют в войну и погоню. Слишком много неслось отовсюду звуков, слишком густы и пронзительны они были… и слишком много грязи и смрада окружало это скопище тел. Зеленые и красные простыни висели, угнетенные безветрием, поперек переулков, почему-то только зеленые и красные, и синий дым тек под мостом.
Здесь нет жизни, сказал на прощанье Петр Сергеевич, вся жизнь там: он кивнул за спину, и непонятно было, что он имеет в виду: ту ли жизнь, что осталась в прошлом, ту ли, что растекалась по острову, по его фермам, полям, мастерским… Эти, – он обвел рукой вокруг, не живут, а только ждут. Многие из них и не жили никогда. А кое-кто так и умрет, не живши…
Что же вы сами делаете здесь, хозяин? – хотела спросить Олив, но не спросила.
Еще целый день по возвращении в порт она никак не могла отделаться от ощущения липкой нечистоты. Потом это прошло и понемногу забылось.
Не дом это был для нее, а пристанище, почти вокзал: недаром ей снились паровозные свистки и мучил по ночам запах угольной гари. Она просыпалась в панике и страхе опоздать куда-то, но никогда не помнила снов. И, открыв в темноту глаза, лежала и ждала утренних сумерек. Начиналось движение за окнами, за забором, кричали петухи, вдали плыло мычание стада. Тогда она засыпала вновь.
Не дом, а пристанище. Она знала заранее, что будет именно так, но очень хотела ошибиться и почти уверила себя в том, что ошибается, ошибается… Но ей просто позволили здесь жить, и все.