На следующий день все проснулись живыми, медленно встали и пошли – и почти сразу же увидели цель своего безумного похода.
Дорога, в незапамятные времена пробитая в скалах – теперь полуоплывшая, полузасыпанная, – свернула под прямым углом, и на голой каменной плите размером с хорошую городскую площадь предстал чуть наклонный черный обелиск.
Завтра, подумала она. Уезжаем завтра. Саквояжи и узлы, заплечный мешок с самым необходимым, крепкие ботинки и непромокаемый плащ с капюшоном… Лев, неуклюже опираясь на крепкую палку, ковылял по дому, что-то проверяя, что-то переукладывая… Уже решено: до Иринии или Неспящего – транспорты идут в один из этих портов – он будет ее сопровождать; дальше их пути расходятся: Левушку хотят видеть его начальники, а ей дорога на запад, на остров Воскресенский… неизвестно к кому, неизвестно зачем…
Приходили прощаться соседи. Немного же их осталось…
Стоит пустая, с выбитыми окнами и дверью, усадьба Мак-Мастеров. И где они сейчас, Род и Нелли? Старик садовник роется в земле, подрезает кусты. Почему-то деревья увешены пустыми бутылками на веревочках. Ветер – и начинается перезвон…
Лишь каменные стены остались от домов Линды Коллинз и семьи Биров. Могилка Линды там же, перед домом. Бирам удалось исчезнуть.
Ничего не осталось от старого рая милейшего Чарльза Шеффилда. Выгоревшая плешь в саду, черные деревья… Хоронить было нечего, и крест воткнули просто в центр серого зольного холмика.
В Доме Датлоу кто-то живет. Но туда лучше не ходить и ничего не выяснять: те, кто живет в доме, не любят, когда ими интересуются. Сбежали откуда-то… Наверное, там было еще хуже.
Светлана потрогала темно-коричневые, отполированные прикосновениями рук перила. Дом отзывается на каждый шаг, при малейшем ветре в трубе начинаются завывания, из щелей вылетает пыль. Зимой углы комнат мокнут, в дождь – протекает потолок в гостиной. И в то же время – этот дом дал ей пристанище. В нем родился Билли. Он заслонил собой и не выдал Льва. Он упокоил отца. Светлана чувствовала себя почти предательницей…
Завтра, подумала она.
Не будь этого чертова крейсера, плыл бы сейчас домой…
Глеб раздраженно захлопнул книгу и еле сдержался, чтобы не запустить ею в темный угол. Неосознанное беспокойство – непременный спутник всех его «озарений» – требовало действия, движения, поступка. Опыт же, печальный и жестокий, напротив: сдерживал, заставлял сидеть, молчать, ждать. Да, открылись новые ячейки в его-не-его памяти; да, он на шаг, на несколько шагов приблизился к правильному-ответу-на-все-в-мире-вопросы; но и: сдвинулось восприятие действительности, почти исчезло чувство страха и ответственности – при неимоверно возросшем мнении о собственном могуществе. Он уже совершал поступки в таком состоянии… об этом был тяжело вспоминать, но он намеренно, как урок, как наказание, как епитимью – напоминал себе о том, что сделал с Олив. С женщиной, которая его себе на горе спасла и выходила. Да, он был глуп и неопытен тогда – но разве же глупость и неопытность могут служить оправданием? Ты виноват.
…просто не понимал, что не все, что открывалось ему, есть непреложная истина…
Ну и что? Ты успел это понять и мог успеть остановиться – но не остановился…
Во фляге было вишневое вино, сладкое и крепкое. Он отхлебнул два глотка. Подступившая дрожь медленно растворилась в теплой волне.
Почему-то «озарения» всегда подстерегали его на суше и никогда – на море. Может быть, поэтому последние полгода он с такой неохотой покидает палубу?..
Что же я знаю теперь? – с ненатуральной ленцой подумал он. Так минер подходит к мине, попыхивая трубочкой. Так офицер прохаживается под пулями, видом своим ободряя солдат…
Ну, давай.
Руки сами развернули карту. С огромной высоты он смотрел на нее…
Кажется, не прошло и секунды – а за окном уже серел пасмурный рассвет. Совершенно без сил Глеб сидел за столом, сжимая в руке кортик. Левая ладонь была перевязана побуревшим от крови платком. Мочевой пузырь намеревался лопнуть с минуты на минуту. Глеб выронил кортик и, пошатываясь, вышел в коридор.
Офицерская гостиница с общим сортиром…
Лампа горела тускло. На потолке над нею шевелилась черная медуза: пятно копоти. Шурша, по стенам сбегали тараканы и прятались в щель.
Там у них страна, подумал Глеб. Там они живут. Как мы. В щели. Любят и рожают детей…
…предал ее, мелькнуло перед глазами, предал и ее тоже – ради чего? Никто больше…
И тут его ударило. Белый взрыв. Сквозной проход – выглядит так. Сжечь его можно – так. «Это мы сделаем. Остальное – твое, сынок…» И Вильямс знает – как. И может.
Он вышел… недели три назад. Если он уничтожит проход…
Не проход это! То есть, конечно, и проход тоже, но главное другое… Глеб зачем-то посмотрел на часы. Не успеть…
Или – успеть?
Неделя плавания. И по суше – не меньше дня.
На лошадях. Да, взять лошадей…
Вильямс должен вести с собой много людей. Это – медленно.
Шанс есть. Корвет забункерован, и выйти можно с рассветом.
Не успею, с тоской подумал он. Все равно не успею. Потными руками сложил карту.
(Уже снова в комнате? Когда успел?)
Почему я не понял всего этого раньше?
– Виктор! – вестовому. – Собирай вещи, уходим!
И – дощатый тротуар пружинит, подталкивает ноги: быстрей! Быстрей!
Что-то обязательно должно случиться…
(Первые танки завели моторы. Синий соляровый дым ворвался, клубясь, в молочный туман. Задранные стволы и антенны торчали из тумана, как сучья и ветви утонувших деревьев. Прожектора слепили, но видно все равно ничего не было.)
Преодолев за ночь пятнадцать верст, девятый полк (если быть точным, то две роты его третьего батальона) морской пехоты Ее величества без боя занял разъезд Синстоун на железнодорожной линии Порт-Блессед – Тринити. Армия трудовиков оказалась перед лицом окончательной военной катастрофы.
– Глеб Борисович, вас там спрашивают… – вахтенный офицер был растерян. – Я не понимаю, каким образом…
– Кто спрашивает? – вздрогнул Глеб.
– Некий мистер Фландри. Вы его знаете?
– Абсолютно нет. Ладно, пусть войдет. Он один?
– Похоже, что один. И, мне кажется, он то ли пьян, то ли очень болен…
– Понятно. Иван Андронович, распорядитесь: пусть его приведут и покараулят ненавязчиво.
Через полминуты матрос Хакимзанов, лучший абордажный боец корвета, приоткрыл дверь каюты и пропустил невысокого худощавого человека в темно-сером плаще и клетчатом кепи. Лицо человека было под цвет плаща, глаза сухо блестели. Вместе с ним вошел кисловатый запах, угнетающий и тревожный.
– Доброе утро, мистер Марин, – сказал вошедший напряженным голосом. – Не возражаете, если я буду говорить по-английски?