Все сошлось. В первую очередь Ирод получил умного, верного и преданного ему первосвященника, а во вторую – юную Мариамну. Потом оказалось, что она капризна и зла, но Ирод терпел ее ради отца, ради рода Боэтов и саддукеев-боэциев, которые стали ему мощной опорой. И потом, когда Ирод несколько раз смещал первосвященников (по разным причинам; скажем, самому Шимону пришлось уйти после того, как лицо его обезобразила оспа), он все равно назначал на это место либо выходцев из дома Боэта, либо видных боэциев.
Нельзя сказать, чтобы священнослужители всех прочих направлений были в восторге от такого положения дел – тем более, что боэции, ощутив поддержку, ввели в обычай приходить на религиозные диспуты с палками, отнюдь не расщепленными, и группами по двадцать-тридцать человек…
Тем временем Дора, Антипатр и Антигона перебрались из Тира в Александрию Египетскую. Там они жили скромно, но честно. Антипатр продолжил образование, Антигона пыталась излечить свое бесплодие – до тех пор, пока знаменитый врач Филистарх не сказал ей, что можно не тратить деньги, детей у нее не будет больше никогда. От этого известия Антигона хотела покончить с собой, но фармацевт-египтянин, к которому она пришла за ядом, сумел ее разубедить.
Он рассказал ей много интересного о гадах, растениях и минералах. Вскоре Антигона стала его тайной ученицей.
Я просыпаюсь рано, иногда до рассвета. Мой дом стар. Балки пахнут смолой, как руки отца. Я не закрываю ставни на ночь, и птицы будят меня своими криками. Дом стоит на пологом склоне, вблизи ручья. За домом загон. Рядом проходит козья тропа. Остальные дома деревни стоят ниже и немного в стороне, и я могу – пока видят глаза – из своих дверей смотреть на площадь и на маленький навес на четырех столбах, храм Гебы, которая почему-то считается покровительницей здешних сел, а дальше, за деревней, у поворота на кладбище чернеет кумирня Гекаты, ночной охотницы; когда в темноте ветер с гор, я слышу рык ее псов за стеной.
Но я еще жива, и дух мой не бродит среди камней. Я сама спускаюсь к воде, сама дою своих коз и сама пеку хлеб. Мне дают в долг все, что я ни попрошу, потому что четырежды в год из города приходит мальчик и приносит мешочек с латунью и серебром. Что хорошо у римлян, так это точность в деньгах. Евреям я не доверила бы и оловянного обола.
И не говорите мне, что я не люблю соплеменников. Я всего лишь справедлива.
Мой дух не бродит среди камней, но странствия его не прекращаются ни на долю часа. Стоит мне забыться или отвлечься от грубого, шершавого и холодного, что вокруг, как он устремляется назад, назад, и не вернешь, и приходится ждать. И я жду, терпеливо и кротко.
Вскоре после свадьбы отец вновь отправился в Сирию, покупать лес, а мама осталась управлять домом – с помощью Эфер. Дом Иосифа показался ей огромным, но неустроенным; слишком много помещений пустовало, в них просто были свалены какие-то ненужные вещи. В помощь к рабам – всего их у Иосифа было четверо, две женщины и двое мужчин, но конюх Иегуда для работ по дому не годился, он был слишком стар и не мог наклоняться, Иосиф содержал его просто из милосердия – она наняла еще двух сильных работников, и за то время, пока Иосиф отсутствовал, дом удалось привести в какое-то подобие порядка. Несколько возов хлама вывезли, множество вещей роздали бедным, деревянные полы отскоблили добела, стены обили циновками из египетского тростника, а потолки покрасили смесью соли, мела и извести. На заднем дворе соорудили очаг и там в огромном котле долго, день за днем, кипятили с золой прокопченные занавесы; некоторые из них распались в прах от старости, и пришлось покупать новые.
Трудно сказать, удивился ли отец, вернувшись; скорее, он растерялся. Он рассказал мне потом, что именно в этот момент понял вдруг, что все, происходящее с ним, происходит по-настоящему. Прежде события казались чем-то вроде долгой игры или того, как ведет себя человек, попавший в чужое племя, в чужую страну: то есть пытается присмотреться к нравам и обычаям и держать себя соответственно им, не выдавая подлинных своих чувств – потому что не поймут. А сейчас он вошел в дверь – и оказался в подлинной жизни. В той, которой грезил во сне, но сны эти забывал поутру.
Еще все эти дни Эфер учила маму, как ведут себя беременные, и давала пожевать какую-то сухую траву, от которой немного бледнело лицо и как-то по-особому начинали поблескивать глаза…
Нет, пока я не дорасскажу историю Ирода и его жен и сыновей, я никак не смогу продолжить историю нашей семьи. Кто же распорядился, чтобы мы оказались так вот сцеплены? Бог евреев или греческие мойры? Или армянские бахты, которые бродят по всему миру, где только есть армяне, опираясь на тяжелые свои посохи и зорко вглядываясь в людей из-под пергаментных век? Или парфянские боги, так похожие на усталых воинов, забывших, за что они сражаются и не верящих, что война когда-нибудь кончится? Или прав странный рабби Ахав из Сидона, у которого Иешуа скрывался почти три года и который говорил, что все, назначенное нам в этой жизни, мы заслужили своими прошлыми жизнями и сейчас лишь искупаем неизвестные нам грехи или пожинаем плоды столь же неведомой благодетели?
Праздные мысли. Какой смысл искать причину, когда все равно ничего не исправить?
Прошу меня извинить, но я нарушу благородную последовательность изложения и перейду сразу к тому роковому году, когда Ирод вернул к себе Дору и старшего сына. Случилось это так: однажды во время приезда Антипатра в новый город отца, Себастию, выстроенный на месте древней Самарии (Ирод вдруг обнаружил, что тяготится Иерушалаймом; все-таки этот город отторгал его, как отторгает плоть застрявший в ней наконечник стрелы), царь устроил большую охоту, взяв на нее троих старших сыновей: Антипатра, Александра и Аристобула. Младшие дети еще не доросли до седла.
Детей уже было немало, от разных женщин: царь завел обычай жениться через каждый год. Из новых жен его какого-то внимания заслуживает иерушалаймская гречанка Клеопатра, племянница Птолемея (на плечах которого лежало повседневное управление всем государством). Нельзя сказать, что Клеопатра была как-то особенно красива – как нельзя было сказать этого про ее царственную одноименницу. Та Клеопатра обжигала. В этой чувствовался спокойный ум и такая же спокойная уверенность. Я видела ее изображения на геммах. Геммы передают не все. Впрочем, о качествах Клеопатры можно судить хотя бы по ее сыну Филиппу, единственному из тетрархов, кто правил мудро и мирно и оставил свой удел богатым и спокойным…
Вернемся, однако, к охоте. Несколько дней проведя в седлах, они то загоняли мелких пятнистых оленей, живущих в лесах в долине реки Киссон, когда-то многоводной, судя по разбросанным валунам, а ныне текущей лишь в зимнюю пору, то подымали птиц; а под конец в дубраве затравили нескольких кабанов. Самого крупного секача почти в упор застрелил из лука сам Ирод.
При сыновьях Ирод не стал есть мясо свиней, пусть и диких, а значит, чистых; в другие времена он ел его с удовольствием, пренебрегая Законом, потому что, как уже было сказано, полагал, что здравый смысл выше написанных когда-то слов. Но тут он отдал туши прислужникам-самаритянам, велев лишь изготовить из головы секача трофей, чтобы повесить на стену; сам же царь с сыновьями воздали должное великолепно приготовленной оленине. И вот за длительным пиром, слегка осовев от обильной пищи и сладкого вина с филистинских виноградников (это вино делают, собирая полузавядшие ягоды), Ирод рассказал, как бы он хотел удалиться от дел управления страной, передав им, своим детям, управление отдельными областями – Антипатр получал бы собственно Иудею, Александр – Галилею, Аристобул – Самарию, Ирод Боэт, сын младшей Мариамны – Филистину, Архелай – Эдом, Ирод Филипп – Декаполис… А сам бы он странствовал по царству, любуясь красотами и останавливаясь погостить по очереди у всех своих любящих сыновей.