Каюсь: то, что происходило в те дни вокруг меня, казалось мне малозначимым и почти ненастоящим. Исчезновение Иоханана занимало все мое существо; я, не отдавая себе в том отчета, пыталась повторить его путь, хотя и знала умом, что такое невозможно. Но ведь есть свидетели и участники, рабы и солдаты, писцы и стражники – и среди них есть те, кто за полсотни драхм шепнет, намекнет, даст понять…
Почему-то я знала, что Иоханан жив. Впрочем, я, кажется, уже говорила об этом. Да, я знала, я была уверена, что он жив, но точно так же твердо я знала, что жив он до срока или до знака. И тот, кто его держит над смертью, в любой момент разожмет руку.
Так вот, из-за охватившего меня недуга, который эллины зовут мономанией, я почти ничего не замечала вокруг, а из замеченного не понимала всего, что прямо не касалось бы судьбы Иоханана. Я хватала события и людей, подносила их поближе к своим близоруким глазам, понимала, что искомого нет, отбрасывала – и тут же забывала все увиденное, и тянулась за следующей горстью…
Поэтому теперь мне приходится не только вспоминать былое, но – вспоминать нарочито забытое, отринутое за ненадобностью. Увы, это получается не всегда, а главное, события эти часто не сцеплены между собою, а иногда друг другу противоречат.
Но, может быть, в этом их особая ценность? Они лежали забытыми, не использовались, а значит, сохранились в первозданности? Мало кто знает, до какой степени искажаются наши воспоминания, когда мы к ним обращаемся часто – а уж когда начинаем ими делиться с другими…
Поэтому я и сдерживалась до последнего.
Сегодня я упала. Наверное, талые воды подточили камень на дорожке, и он покачнулся под моей ногой. Я шла от хлева, где ночуют козы. В отличие от многих эллинов, я не могу жить в одном доме с козами и собаками. Моя собака живет под домом, а козы в хлеву, позади дома. Я знаю, что так холоднее, а блох все равно столько же.
Итак, я упала, разбила кувшин и разлила молоко. Но не это плохо, а плохо то, что я скатилась по склону, по колючкам и острым камням, и долго не могла встать. Слава Всевышнему, кости мои все еще достаточно крепки, но суставы лучше бы не трогать, и лучше бы не трогать спину. Сколько часов я карабкалась обратно, не знаю. Солнце зашло, и луна погасла. Моя собака, Серый бок, пыталась мне помочь, но она такая же старая, как я – днем спит на солнцепеке, а ночью ворчит и лает на призраков. Но мы все-таки кое-как добрались до дома, и тут уже я, собравшись с какими-то ошметками сил, разбудила огонь в очаге и повесила греться котелок, побросав в холодную воду размельченную ивовую кору, шалфей, полынь, шишечки змеиного хмеля, сухой перемолотый зеленый мак и последний комок живицы бальзамной сосны. Этот отвар на первое время снимет боль, а завтра надо будет готовить мази и притирания…
Нет, я не умерла, хотя и душой подготовилась к этому. Наверное, незавершение начатого дела все еще держит меня в мире живых. Но я поняла, что это падение – знак свыше. Это то же самое, что было с раббуни Шаулом. Я с ходу, не дав себе труда сравнить и сопоставить, плохо подумала о человеке, который мало что такого не заслуживал, а напротив – жизнь положил за других, куда менее достойных, чем он. Я уподобилась толпе, которая всегда и сразу верит лишь простому и скверному.
Увы, в размышлениях своих я забежала далеко вперед повествования. Мне придется рассказать еще немало второстепенного, прежде чем удастся перейти к главному.
Рабби Ахав говорил в числе прочего, что жизнь труднее всего удержать в нормальном течении; стоит на миг отвлечься, и она норовит скатиться либо к предельному упрощению, либо к немыслимой сложности и запутанности; и то и другое порочно, поскольку отвлекает нас от спокойного наслаждения совершенствами Божиего мира.
Оронт же говорил, что, когда ситуация становится слишком сложной и ты понимаешь, что вот-вот потеряешь управление реальностями, сделай ее еще сложнее и отойди, передай инициативу противнику – пусть он безнадежно разбирается со всем и всеми и терпит поражение…
Итак, Оронт выяснил следующее: верховные праведные асаев, несколько начальников ревнителей, высокопоставленные фарисеи, духовно близкие к осквернителям Храма Маттафии бен-Маргалафу и Иегуде бен-Сарафу, намерены встретиться через несколько дней в Иерушалайме и основать так называемый «кровавый синедрион», тайное беззаконное собрание, которое будет собираться ночами и карать «людей погибели» и «отступников». Поскольку «людьми погибели» асаи называли всех неасаев, а ревнители полагали отступниками всех неревнителей, то Оронт поначалу был уверен, что они передерутся между собой, а уж потом те, кто останется в живых, будут решать за всех.
Первым же, кого «кровавый синедрион» намерен был вызвать на свой круг, был Иешуа, и вопрос был бы ему задан один: ты царь или не царь? И если ты царь, то поднимай народ и веди его против завоевателей, против язычников и инородцев, режь, жги и порабощай – короче, делай то, что тебе заповедано пророками. А раз ты этого не делаешь, то царь ли ты?..
Я узнала обо всем этом позже, когда вернулась из Переи – как уже говорила, ни с чем. Потом, задним числом, разбирая бессмысленно все свои промахи, я поняла, что мне не хватило лишь малой толики удачи, поменяйся последовательность двух разговоров, и я бы все узнала, потому что получила бы пищу для нужных вопросов… и еще мне не хватило гибкости ума: уловить связь между событиями вроде как посторонними, но косвенно связанными с Михварой… однако нет смысла об этом рассказывать, бередя давно зажившее. Я даже думаю, а не подарила ли я тогда своей непроницательностью полгода жизни Иоханану? А не убили бы они его сразу, как только стало бы ясно, что тайны его заключения уже нет? Может быть. Не знаю…
В тот день, когда «кровавый синедрион» готов был собраться, чтобы сотворить суд и расправу, Оронт усложнил ситуацию – да так, что все злоумышленники застыли, как жены праведника Лота, и долго стояли в неудобных позах.
Было назначено обручение Иешуа и Марии. Среди приглашенных был и Иосиф Каменный, первосвященник, и префект Понтий Пилат, и множество другого люда, богатого и знатного. Приехавшая накануне мама говорила потом, что разом вспомнила все храмовые уроки поведения, казалось бы, забытые с детства…
Торжество происходило в просторном доме друга Филарета, Иосифа ха-Рамафема, человека богатого и достойного во множестве других отношений. Он был родом из Самарии, и там еще жили его родители, которым он щедро помогал. Богатство свое он составил на торговле тканями, нитями и швейными иглами. Побывавший в самых далеких и неожиданных местах Ойкумены, он еще более проникся мудростью Закона и помогал многим ученикам из бедных семей получать образование в столичных школах. Дом его, стоящий на высоком откосе, выходил окнами одновременно на Храм – и на театр…
Был приглашен и Ирод Антипа – благо, что жил он в это время в Иерушалайме, а дворец его находился в четверти часа дороги. Однако он прислал лишь слугу, который передал подарок и извинения: тетрарх нездоров. Впрочем, все знали подлинные причины его отсутствия, и мало кто жалел о том, что Антипы здесь нет. По-моему, он оказался единственным из Иродиадов, кого возраст не облагородил – уже тогда, в пятьдесят лет, Антипа производил какое-то сатирообразное впечатление: еще не внешностью, но уже манерами. Потом добавилась и внешность.