Мыслей было столько, что голова раскалывалась. Вздохнув, Мэллори перевёл взгляд на остальных двух своих товарищей. Браун и успевший прийти в сознание Миллер сидели выпрямясь, со связанными сзади руками, и порой наматывали головой, словно пьяные. Мэллори понимал их состояние. У него самого нестерпимо болела вся правая сторона лица. Всем досталось, с досадой подумал Мэллори, а толку никакого. Каково в эту минуту Энди Стивенсу? Бросив взгляд в сторону зияющего устья пещеры, Мэллори так и обмер.
Медленно, не подавая виду, что потрясён представшим его взору зрелищем, новозеландец отвёл взгляд, уставился на часового, который сидел на рации Брауна, положив на колени «шмайсер», палец на спусковом крючке, и наблюдал за пленными.
«Господи, только бы он не оглянулся! Господи, только бы он не оглянулся», — мысленно твердил Мэллори. «Пусть он ещё посидит, пусть ещё посидит…» Но взгляд вновь и вновь невольно устремлялся к пещере.
Волоча изувеченную ногу, из укрытия выползал Энди Стивенc.
Даже при тусклом свете звёзд было видно, сколько страданий доставляет ему каждое движение. Упираясь руками, он приподнимал туловище, затем, опустив голову, переносил тяжесть тела вперёд и таким образом передвигался по рыхлому влажному снегу. Силы его таяли на глазах. Хотя юноша ослаб и измучен страданиями, но котелок у него варит: на плечах и спине белая простыня, в правой руке зажат альпинистский крюк. Должно быть, Энди слышал отрывки фраз, сказанных Турцигом. В пещере оставалось два или три автомата. Стивенc без труда снял бы часового и не выходя из пещеры. Но, заслышав выстрел, немцы вернулись бы раньше, чем он сумеет проползти лощину, не то чтобы освободить от пут хотя бы одного из товарищей.
Стивенсу осталось проползти самое большее метров пять. По дну лощины прошелестел принёсшийся с юга ветер, но, кроме него да дыхания пленников, не слышно ни звука. Иногда кто-то из сидящих ворочался, расправляя отёкшую ногу. Хотя снег не скрипит, немец непременно услышит Стивенса. Опустив голову, Мэллори закашлялся. Сначала часовой лишь удивлённо поднял глаза, потом, видя, что кашель не прекращается, раздражённо произнёс по-немецки:
— Прекрати! Сейчас же прекрати кашлять!
— Huesten? Huesten? Кашлять, что ли? Как я перестану? — возразил по-английски Мэллори и снова закашлялся. На этот раз ещё громче. — Всё твой Ober-leutenant, — произнёс он, ловя ртом воздух. — Половину зубов выбил. — И снова зашёлся в приступе кашля. Пересилив себя, с вызовом произнёс:
— Я же не виноват, что собственной кровью захлёбываюсь.
Стивенc находился ближе чем в трёх метрах от часового, но уже выбился из сил. Не в состоянии до конца выпрямлять руки, он продвигался лишь на какие-то несколько дюймов. А потом и вовсе замер и с полминуты лежал неподвижно. Мэллори решил было, что юноша потерял сознание, но тут Стивенc приподнялся — на этот раз на всю длину рук. Попытавшись оттолкнуться вперёд, он не выдержал веса собственного тела и рухнул в снег. Мэллори снова закашлялся, но было поздно. Вмиг вскочив с ящика, немец круто повернулся, уперов дуло «шмайсера» в распростёртое почти у самых его ног тело. Убедившись, что это раненый, часовой опустил автомат.
— Ах, вот что! — проронил он. — Птенчик вылетел из гнезда. Бедный маленький птенчик! — Мэллори вздрогнул, увидев, как взвился над головой Стивенса приклад. Но часовой оказался человеком не злым: замахнулся он, лишь повинуясь защитной реакции. Не донеся приклад до искажённого страданием лица, он наклонился и, почти бережно вынув из решительно сжатых, но ослабевших пальцев альпинистский крюк, швырнул его в снег.
Аккуратно приподняв раненого под мышки, подложил под голову потерявшего сознание Стивенса скомканную простыню, невесело покачал головой и снова уселся на ящик.
* * *
Гауптман Шкода оказался щуплым человечком лет под сорок. Щеголеватый, форма с иголочки, внешне весёлый и злой в душе. Отталкивающее впечатление производила его тощая, длинная шея в поперечных складках, которая торчала из ворота мундира с ватными плечами. Впечатление это усугублялось маленькой, яйцеобразной, точно у черепахи, головкой. Когда тонкие бескровные губы его раздвигались — а улыбался гауптман часто, — обнажались два ряда превосходных зубов. Но ослепительная улыбка не освещала лицо гауптмана, а лишь подчёркивала нездоровую бледность его кожи, обтягивавшей острый нос, широкие скулы и собиравшей в складки шрам от сабельного удара, который рассекал левую щёку от брови до подбородка. Однако, улыбался ли гауптман или был серьёзен, зрачки глубоко посаженных его глаз всегда оставались чёрными и пустыми. Несмотря на ранний час не было и шести, — он был безукоризненно одет, свежевыбрит.
Редкие тёмные волосы с глубокими залысинами напомажены и аккуратно зачёсаны назад. Хотя над единственным столом в караульном помещении, вдоль стен которого тянулись скамьи, возвышалась лишь небольшая часть туловища гауптмана, всякий бы догадался, что бриджи его отутюжены, а сапоги начищены до зеркального блеска.
Гауптман был улыбчив. После того как обер-лейтенант Турциг закончил доклад. Шкода тоже улыбнулся. Откинувшись назад в кресле, гауптман опустил подбородок на переплетённые пальцы и весело оглядел присутствующих. Ничто не ускользнуло от взгляда этих невыразительных, пустых глаз — ни караульный возле двери, ни двое солдат, стоящих позади связанных узников, ни Андреа, сидящий на скамье, на которую тот положил Энди Стивенса.
— Молодцом, обер-лейтенант! — промурлыкал гауптман. — Операция проделана блестяще! — Он задумчиво разглядывал трёх пленников, стоящих перед ним. Лица в синяках, кровоподтёках. Затем перевёл взгляд на раненого юношу, находящегося в полубессознательном состоянии, и снова улыбнулся, соизволив приподнять брови. — Были некоторые сложности, Турциг? Пленные оказались не слишком… э… сговорчивы?
— Никак нет, господин гауптман. Пленные не оказали никакого сопротивления, — сухо отрапортовал обер-лейтенант. И тон, и манера обращения к начальнику безукоризненно корректны, но в глазах скрытая враждебность. — Мои солдаты несколько переусердствовали.
— Всё правильно, обер-лейтенант, всё правильно, — проворковал одобрительно Шкода. — Это опасные люди, а с опасными людьми иначе нельзя. — Отодвинув кресло, гауптман легко поднялся на ноги, обойдя стол, остановился перед Андреа.
— Опасны, кроме этого типа, не так ли, обер-лейтенант?
— Он опасен лишь для своих приятелей, — кивнул Турциг. — Я вам о нём уже докладывал, господин гауптман. Он и мать родную продаст, лишь бы шкуру спасти.
— И клянётся нам в преданности? — задумчиво произнёс Шкода. — Вот каков один из наших доблестных союзников, обер-лейтенант. — Вытянув руку, гауптман резко опустил её. На щеке Андреа остался кровавый след от перстня с печаткой, надетого на средний палец. Вскрикнув от боли, грек схватился одной рукой за лицо, а другой инстинктивно закрыл голову.
— Весьма ценное приобретение для вермахта, — вымолвил гауптман. — Вы не ошиблись, обер-лейтенант. — Заячья душа. Реакция на удар — вернейший тому симптом. Любопытно, — задумчиво продолжал немец, — как часто крупные люди оказываются малодушными. Очевидно, природа как бы компенсирует приобретение одного качества потерей другого… Как тебя зовут, мой храбрый друг?