Тризор почувствовал себя на гране безумия, словно мир опрокинулся дырявым корытом – где это видано, чтоб ромей отдавал что-то задаром? Разве что вельможа подарит сверкающую безделушку императору, да сам император откупится от вновь разбуянившихся русичей десятком лодий товара и золота. А тут ни за что, ни про что…
Но рука сама сжала рукоять, а в уме промелькнуло, что он теперь будет единственным в Киеве русичем, которому дозволено носить оружие. Пояс змеей опустился на пол, глухо звякнув медным кольцом, Тризор поднял его, стараясь не уронить достоинства и вскоре подарок занял положенное ему место.
– Благодарствую… – поклонился староста. – И за что мне такая честь?
– За службу. – отмахнулся ромей, словно за один миг русич перестал его интересовать. – А мне пора своим путем двигать. И так я тут засиделся.
Тысяцкий, тоже не обращая внимания на Тризора, почтительно вывел ромея под руку и они стали прощаться уже снаружи. Староста судорожно пытался припомнить, когда еще он попадал в такую же странную, необъяснимую ситуацию, а главное чем это кончилось. Складывалось все не очень-то добро, потому как необъяснимое и неизвестное ничего не приносит, кроме опасных приключений – ни славы, ни выгоды.
Он прислушался. Голоса тысяцкого и ромея постепенно отдалялись, словно поляк пошел проводить дорогого гостя. И решение привычно созрело в мозгу, налилось соком и жизненной силой. Оно не требовало разума, только звериное чутье и жизненный опыт, ведь даже крыса принимает такие решения по сотне раз в день.
Бежать… Тихо, спокойно, как можно незаметнее. Прочь отсюда, прочь из Киева… А там поглядим. Если уж Боги дали возможность во время бунта уйти за ворота, то только последний дурень ей не воспользуется. Он осторожно отодвинул полог и как ни в чем не бывало двинулся в сторону Киева. Там по реке можно добраться куда угодно…
А кругом уже вовсю шла подготовка к напуску – поляки получали приказы, вооружались, строились. Топот ног сливался в единый протяжный гул, ржание коней и звон оружия подчеркивали ожидание боя. Никто не замечал тихого неприметного русича, даже дозорные у куста шиповника – пришел, ушел… Значит так надо. Не их дело разбираться в таких мелочах.
Быстроногие гонцы и конные разведчики разнесли наказ Бутияна со скоростью ветра. И не успело солнце наполовину склониться к западу от своего полденного места, как десятитысячная рать разом двинулась на Киев, сотрясая землю до основания. Скрипели колеса повозок, ржание коней тонуло в рокочущем топоте, лязге и, не смотря на приближающийся вечер, стало светло как в самый яростный полдень – тысячи доспехов и острия отточенных копий полыхали отчаянным блеском, в десять тысяч раз усиливая сияние солнца. И если степняки наступали беспорядочным лохматым ковром, то поляки шли не спеша, чинно и ровно, больше заботясь о правильности строя, чем о скорости напуска. Такому воинству спешить действительно некуда…
Владимир, переодевшись и выбрившись, стоял на гребне стены, а грозное мерцающее сияние отражалось в его темных глазах. От одежды калики осталась только перемотанная грязной тряпицей рука, но даже на вопрос Белояна князь отмолчался, словно прятал под бинтом не рану, а что-то постыдное и худое.
– Надо забить ворота накрепко. – бросил он подошедшему Претичу. – Направь туда Микулу, он из простолюдья, его горожане охотней слушают. Пусть заваливают створки чем смогут, от пожара много всяких тяжестей осталось.
Привычно передать приказ было некому, поэтому воевода кряхтя полез со стены сам, а Владимир мрачнее тучи остался наверху, глядя как его собственная огромная тень становится все длиннее и гуще, словно огромным копьем пытаясь остановить вражью рать. Рать, которую остановить невозможно.
И все же за один день русичи остановили ее у казарм дважды… Но теперь превосходство в числе и силе настолько сокрушительное, что думать о победе даже как-то постыдно, словно в мыслях пытаться уйти от неизбежного. Сего дня Киев существовать перестанет. Но и занять его врагу не удастся. Они смогут войти только на ровное, дотла выгоревшее место, какое остается после пожара в степи. Пусть тогда радуются победе.
Когда ворота накрест забили толстенными брусьями, Микулка, не обращая внимание на боль во всем теле, стал подносить самые тяжелые бревна, оставшиеся после пожара. Горожане никак не могли привыкнуть к тому, что он, едва не проседая в землю, одной рукой таскает такие тяжести, какие и вшестером не без труда поднимают здоровенные мужики.
Завал получился на совесть и некоторое время о воротах можно не беспокоиться – сходу никакой таран не возьмет, а каменья, пущенные из балист, просто увязнут в хитросплетении наваленных бревен.
Но Микулка никак не мог успокоиться – оставшееся после пожара добро словно само просилось в дело, да и легче потом будет строить по расчищенному. В отличии от Владимира он нисколько не сомневался в победе – раз уж не помер под копытами обезумевших лошадей, то на небо все же придется взбираться как-то иначе. Ну и лешак с ним! Сейчас не о себе, о других надо думать.
От разрушенных теремов к воротам народ выстроился живой цепочкой, работали как муравьи, слаженно и быстро, правда и без особой спешки, как и пристало русичам. Микулка трудился сам, примером подбадривая других, поэтому бегать приходилось через всю площадь. Здорово мешала больная рука, но беспокоило не это… Из головы никак не шло, что укрепляя ворота приходится растаскивать могилу одного из лучших друзей.
К своему стыду паренек не знал, какого племени Ратибор, по какому обычаю следует править тризну, и только память верно хранила образ удивительного стрелка. Сам Микулка был из полян, хоронивших родичей в земле, но Зарян выучил южному обычаю – предавать тела героев огню. Это здорово успокаивало, ведь если Ратибор из южан, хотя явно не тиверец и уж точно не улич, то в огне ему самая почетная смерть. И все же Микулка ничего не мог сказать наверняка – когда друзья уходят, порой с грустью понимаешь, насколько мало узнал о них в суете дней…
Под опаленными бревнами часто открывались зияющие ямы еще дымящихся подполов и нужно было держать уши востро, чтоб не ухнуться в черную горячую глубину. И все же Микулка, задумавшись, чуть не шарахнулся в такую ловушку со всего маху. Тут бы одной сломанной рукой дело не ограничилось! Хорошо, что выкатившееся из под ноги полено упало в душную черноту раньше, чем паренек успел занести ногу над пугающей бездной.
– Тьфу ты… – устало ругнулся он и собрался уж было обойти препятствие, но странный звук, донесшийся снизу, заставил замереть как струя водопада на лютом морозе.
Внизу стонал человек. Какая-то странная уверенность сжала грудь сильнее, чем стягивающие ребра бинты, сердце заколотилось с отчаянием навеки замурованного и Микулка, теряя голос, заорал что было сил:
– Люди!!! Белояна сюда! Скорее, скоре… Тут…
Тело не выдержало напряжения чувств и паренек безвольно рухнул на колени, словно горевшая в нем сила наконец спалила сама себя, оставив внутри только звенящую пустоту.
К нему бежали, пытались оттянуть от провала, но он, в накатившем безумии, вырывался и дергался, наводя на мужиков, видавших всякое, совсем не беспричинный страх.