Эту нежность – уютную, бескорыстную.
Конечно, Артур Дрейфусс спал в эту ночь плохо. А вы бы как спали?
Вы слышали, как течет вода в ванной. Представляли себе воду в ее ладошке; ладошка скользит по шее, по груди; вода стекает по телу; кожа покрывается мурашками, ей холодно. А вот уже Скарлетт Йоханссон двумя этажами выше в вашей постели, на ваших простынях, может быть, голая, и отделяют ее от вас всего тридцать девять ступенек лестницы. Даже задвижки нет на двери вашей спальни. Никто не услышит ее крика. И нет ни шума вертолета, ни слепящих гонок, ни чудовищных черных внедорожников, подобных теням в американском кино; ничего, что выдало бы охоту на прославленную беглянку, ни единого намека на шутку. Все правда. До жути правда.
И только тишина.
Эта ночная тишина, что пугает местных жителей, и немудрено, тут и близость болот, и движущиеся тени, и луна, освещающая людскую ложь, а еще легенды, сгинувший браконьер и, может быть, зверь, один из тех, о которых писал Фоллен: Все звери ее породы / живут в ней [17] .
Только тишина.
Только ваше желание.
Ваш страх. Ваши влажные пальцы. И ваше непонимание, подступающее вместе с неловкостью, с неожиданным каким-то гневом на абсурд: да что она здесь делает, этого не может быть, просто не может быть. Разум еще трепыхается, борется, пробивает себе дорогу в этой дичи, в хаосе; вы готовы уцепиться за что угодно: вот хоть телевизор, ну конечно, проделки Франсуа Дамьена, новая передача Рюкье, а может быть, вернется Доминик Кантьен. Грозит безумие; глухое, подспудное. Так не бывает, это сон, чтобы такого пошиба звезда вдруг стала плотью, весом и кровью. Вы знаете, что так не бывает, чтобы Скарлетт Йоханссон звонила в вашу дверь, и улыбалась вам, и спала на ваших простынях. Должно быть этому какое-то объяснение. Как трюкам фокусников, когда они отпиливают ноги красивым женщинам, рубят головы, воскрешают, смеясь, растерзанных голубей.
И вот идут часы. И вы решаетесь на. Но трусость еще мешает, кому охота попасть впросак. Потом просыпается сомнение (а если, а если она не скажет нет). И наконец вы тихонько, на цыпочках поднимаетесь. Переступаете через седьмую, тринадцатую, пятнадцатую, двадцать вторую и двадцать третью ступеньки – они скрипят, через восьмую – она и вовсе пищит, как пойманная в мышеловку мышь, не хватало еще, чтобы вас приняли за насильника. Но все ваши страхи вдруг как рукой снимает. Вы слышите ее дыхание, тихое, очень тихое сопенье, точно мурлыканье кошки, закусившей упомянутой мышью. И вы – вы тронуты ее слабостью. Ее хрупкостью. И вот уже Скарлетт Йоханссон – девушка в вашей постели, не секс-бомба мирового масштаба, а спящая девушка.
Просто спящая девушка. Спящая красавица.
Артур Дрейфусс спустился, медленно, походкой сомнамбулы, переступив через коварные ступеньки; и рухнул на диван.
Что бы ты сделал на моем месте, папа. Что бы ты сделал? Поговори со мной, скажи мне: где ты? Приходишь ли ты ко мне иногда ночью, думаешь ли еще обо мне?
Ты бросил нас – или просто потерялся?
* * *
С утра в гараже ПП ему пришлось менять масло в «Рено Клио», клапан в «Пежо 205» 1986 года (антиквариат) и проверять ход «Тойоты Старлет». Старлет – это название вызвало у него улыбку.
Гараж – как все деревенские гаражи. Большая деревянная дверь, Station Payen намалевано длинными выцветшими буквами; внутри – яма, мост, десятки дырявых шин, блестящие канистры с маслом, смазка, замасленные инструменты, липкие отпечатки пальцев повсюду: на стенах, на коробках от аккумуляторов; несколько эмалевых табличек, Veedol, Olazur, Essolube, и колонка солексина (топливо с автоматической смазкой), давно вышедшая из употребления. В углу под брезентом «Аронда 1300 Уик-энд», которую ПП все клялся себе когда-нибудь отреставрировать, а пока ее с каждым днем разъедала ржавчина.
Как разъедает она души тех, кто не осуществляет свои мечты.
Ближе к полудню Артур Дрейфусс, воспользовавшись пробной поездкой на «Старлет», проехал инкогнито мимо своего дома, чтобы посмотреть, там ли еще Скарлетт Йоханссон. Не приснилось ли ему все это. Нет ли журналистов. Толпы. Когда он увидел ошеломительный силуэт, снующий в окне кухни, и никого перед домом, сердце его подпрыгнуло (сделало Бум. / Когда мое сердце делает бум, / Все вместе с ним делает бум), и это было счастье.
Около часу, съев сандвич, доставленный из бара (табак-рыболовные снасти-лотерея-газеты), где он больше не бывал из-за дождливых глаз Элоизы и подспудной угрозы со стороны коренастого дальнобойщика, он попросил у ПП разрешения воспользоваться компьютером в конторе: мне надо поискать кое-что насчет компрессионного колеса для турбо.
Он набрал в гугле «Скарлетт Йоханссон».
6 сентября она в Соединенных Штатах участвовала в рекламной фотосессии торговой марки «Манго».
8 сентября, по словам очевидцев, села в самолет в Лос-Анджелесе.
14‑го ее видели в Руасси – очки, шляпа и черные легинсы; серая шаль. В тот же день она была в Эперне на вечере Tribute to heritage, устроенном фирмой «Моэт и Шандон»; она была в платье от Вюиттона и запечатлена на фото, в частности, с Арджуном Рампалом (индийский актер, красавчик, звезда фильмов «Во имя любви» и «Ом Шанти Ом»).
Дальше – ничего.
15 сентября вечером она постучалась к Артуру Дрейфуссу, но об этом Интернет молчал.
Тогда он набрал «Довиль, фестиваль, американское кино».
Фестиваль закончился три дня назад, 12 сентября, и его председательница, Эмманюэль Беар [18] , объявив лауреата («Мать и дитя» Родриго Гарсия, история девочки Карен, забеременевшей в четырнадцать лет), простилась со всеми до будущего года. Закрыв страницу и вернувшись к компрессионному колесу и прочим коробкам передач, механик озадачился двумя вопросами.
Почему Скарлетт Йоханссон солгала насчет Довиля?
И как ее волосы могли отрасти за один день на добрых десять сантиметров?
* * *
Возвращаясь вечером домой, быть может, потому что нашлись ответы на оба вопроса, Артур нервничал. Скарлетт Йоханссон все еще была там; она прибралась в доме и, вероятно, смотрела телевизор, день-то длинный, если нечего делать (особенно в Лонге [19] ).
Она приготовила макароны с сыром.
Comfort food, сказала она; это мы едим в Соединенных Штатах дома, в семье, когда хочется тепла, когда холодно и немного грустно. Это еда уютная, как детство. Как теплое одеяло; как руки того, по кому скучаешь.
Артур Дрейфусс спросил себя, скучает ли он по своему детству. Он подумал, конечно же, о своей сестренке Нойе, которая не успела научиться правильно произносить его имя, – только лепетала а-тюр, а-тюр, и не поймешь, Артур или фритюр. Подумал он и о своей матери, которая танцевала под Эдит Пиаф, и вермут плескался яростными волнами в ее руке. Подумал об отце, канувшем, сгинувшем, забравшемся, верно, на высокую ветку черешни. Детство его, подумалось ему, было таким коротким, таким пустым и печальным, что он и не скучал по нему совсем, – слишком давно его отсекли по живому; разве что иногда в памяти всплывали холодные утренние часы у прудов Катиш и Дис, в молчании отца, в его успокаивающих мужских запахах, – вот тогда ампутированная конечность у него почесывалась.