Она вернулась к письму.
И я воспользовался садом, чтобы подобраться к вам поближе. Я сознательно и беззастенчиво сделал ловушку из ваших самых дорогих устремлений. И в этом я не просто виноват. Мне чудовищно стыдно.
Вы заслужили возможность расти. Я хотел бы сделать вид, будто не понимал, что хочу стать для вас тем, кто предоставит вам такую возможность, но это было бы очередной ложью. Но я с ума сходил, видя, как вы вынуждены передвигаться крошечными шажками, когда могли бы опережать время. У большинства людей миг апогея краток.
Я люблю вас. Но мне нужно куда больше, чем ваше тело. Я хотел бы обладать способностью ваших глаз видеть форму и красоту там, где ее еще нет, и создавать ее из ничего, привнося в реальный мир. Я хотел бы обладать вашей честью, которую не смогли сломить те исполненные ужаса черные часы на Комарре. Я хотел бы обладать вашей храбростью и волей, вашей осторожностью и спокойствием. Полагаю, я хотел обладать вашей душой, то есть хотел, по-видимому, слишком многого.
Катриона потрясенно отложила письмо. Сделала глубокий вдох – и взяла снова.
Я хотел подарить вам победу. Но триумфы по самой своей сути не могут быть подарком. Их нужно завоевывать, и чем хуже расклад и сильнее сопротивление, тем почетнее победа. И выше честь. Победу нельзя дарить.
Но подарки могут быть победой, верно? Это вы сами сказали. Сад мог бы быть вашим подарком, приданым – в виде таланта, умения и способностей.
Я знаю, что теперь уже слишком поздно, но я только хотел сказать, что это была бы победа, более чем достойная нашего дома.
Весь в вашем распоряжении
Майлз Форкосиган.
Уткнувшись лбом в ладони, Катриона прикрыла глаза. Несколько глубоких вдохов помогли восстановить дыхание.
Потом – в тускнеющем свете – она перечитала письмо. Дважды. Письмо не требовало, не просило, не предвидело ответа. Отлично, потому как сейчас она вряд ли способна связать два слова. И что, интересно, она должна с этим делать? Каждое предложение, не начинающееся с «я», похоже, начинается с «но». Это письмо не просто честное, оно откровенное.
Тыльной стороной измазанной в земле ладошки она смахнула слезы с горящих щек. Перевернула конверт, снова посмотрела на печать. В Период Изоляции такие печати скрепляли кровью в знак наивысшего выражения преданности. Со временем изобрели восковые палочки самых различных цветов, сменившие сургуч. Винно-красный и пурпурный цвета, как правило, использовали для любовных посланий, розовый и синий – для извещений о рождении, черный – для извещений о смерти. Эта же сургучная печать была самого что ни на есть консервативного цвета – красно-коричневая.
И тут Катриона поняла – эта печать действительно скреплена кровью. Что это – сознательный мелодраматический жест или же чисто автоматический? Майлз, разумеется, вполне способен разыгрывать мелодрамы – в этом она не сомневалась. Более того, даже подозревала, что он готов разыграть мелодраму при любом удобном случае. Но сейчас, чем дольше Катриона глядела на печать, тем сильнее росла в ней уверенность: да, Майлз проколол себе палец и приложил к письму, но для него это естественно, как дыхание. Наверняка у него есть кинжал с печатью на кончике рукоятки, тот, что прежде всегда носили высшие форы. В сувенирной лавке можно купить приличную имитацию с тупым клинком из мягкого металла: ведь никто давно не прокалывает себе палец, чтобы принести клятву на крови. Настоящие кинжалы с печатью времен Периода Изоляции достать очень трудно, да и стоят они сотни тысяч марок.
Майлз скорее всего пользуется своим, чтобы распечатывать письма или чистить ногти.
И когда, интересно, и где он брал на абордаж корабль? Непонятно почему, но Катриона была уверена: это сравнение он взял не с потолка.
Внезапно она рассмеялась. Если они еще когда-нибудь встретятся, непременно надо будет сказать: «Не стоит бывшим секретным агентам писать письма под действием суперпентотала».
Хотя, если у него действительно случился приступ правдивости, что тогда делать с абзацем, начинающимся со слов «я люблю вас»? Катриона перевернула письмо и снова перечитала этот кусочек. Четыре раза подряд. Четкие аккуратные буквы, казалось, плясали перед глазами.
Однако, перечитав еще раз все письмо, она поняла: чего-то тут не хватает. Признаний, конечно, больше чем достаточно, но ни мольбы о прощении, ни просьбы разрешить снова увидеться с ней или хотя бы позвонить. Ничего такого, на что пришлось бы давать ответ. Наступление остановлено? Странно… Что бы это значило? Может, какой-то шифр СБ? Ну, так у нее нет к нему ключа.
Или Майлз не просит о прощении, потому что не надеется его получить? Как-то неуютно от такой мысли… Или он слишком самоуверен, чтобы умолять? Что это – гордость или отчаяние? Что? Впрочем, не исключено, что и то, и другое. «Распродажа! Только на этой неделе! Отпускаются два греха по цене одного!» – промелькнуло у нее в голове. Это звучало… очень по-Майлзовски почему-то.
Катриона вспомнила свои ссоры с Тьеном. Как же она ненавидела эти мерзкие пританцовки между разрывом и примирением и сколько раз вынуждена была их проделывать! Если вы все равно со временем друг друга простите, почему бы не сделать это сразу, избежав многих дней чудовищного напряжения? От греха к прощению без промежуточных шагов… Просто возьми – и прости, а потом иди дальше. Но они с Тьеном почему-то вели себя иначе. Казалось, они каждый раз возвращались к исходной точке. Может, именно поэтому создавалось впечатление, будто их семейный хаос все время идет по замкнутому кругу? Может, они не делали нужных выводов, потому что всякий раз отступали на самом трудном этапе?
Когда совершаешь грубую ошибку – как жить дальше? Как отыскать нужное направление, как выбраться из этой точки и больше никогда не возвращаться, не пятиться назад? Потому что на самом деле ты никогда не сможешь вернуться. Время стирает тропу за твоими следами.
Ну, как бы то ни было, возвращаться она не желает. Не хочет знать меньше, чем сейчас, не хочет становиться меньше. И не хочет, чтобы эти слова оставались невысказанными. Катриона судорожно прижала письмо к груди, вздрогнула, положила на стол, провела рукой. Она просто хочет, чтобы ушла боль.
Когда она в следующий раз увидит Майлза, придется ли ей отвечать на его предложение? И будет ли она знать свой ответ? И существует ли какой-то третий вариант, кроме «я вас прощаю» и «да, навеки»? Катриона отчаянно хотела отыскать этот вариант немедленно.
Я не могу дать ответ сейчас. Просто не могу.
Жучки-маслячки. Во всяком случае, жучка-маслячка она переделать может…
Голос тети прервал бег мыслей. Должно быть, дядя с тетей вернулись с ужина. Она поспешно убрала письмо в конверт и спрятала в карман болеро.
– Иду, тетя Фортиц!
Катриона встала, подобрала тяпку, отнесла сорняки на компостную кучу и зашла в дом.
В дверь позвонили, когда Айвен, допивая первую чашку кофе, пытался застегнуть рукава форменной рубашки. Кого это принесло в такую рань? Он побрел открывать.