И вот пещеры пустеют. Стрижи суетятся над своими разрушенными жилищами, но им тоже нельзя медлить, и они принимаются за дело. Они строят новые гнезда – отчего-то они уже не белые, а нежно-розовые. Эти ценятся у гурманов гораздо выше, потому что согласно легенде отчаявшиеся после потери гнезд птицы добавляют в строительный материал свою кровь. И снова сборщики идут в пещеры, снова рискуют своей жизнью, и вновь саланганы совьют гнезда, на этот раз кроваво-красные. Эти гнезда сборщики не тронут ни за какие деньги – иначе птиц вскоре совсем не останется, а на головы сборщиков обрушится страшное проклятие.
– А какие они на вкус, эти гнезда-то? – решился спросить у мэтра Плотников – он считался его любимчиком, и ему многое позволялось.
– Разве это можно описать словами? – снисходительно хмыкнул Риво. – Воздушный... Нежный... Объемный...
– Но похож, похож-то на что? – упорствовал в своем заблуждении Плотников.
– Да как можно сравнивать? – разгневался мэтр. – Ну-у... пожалуй, больше всего на стерляжью икру... Только без этого специфического рыбного привкуса...
В общем, вкус ласточкиных гнезд остался для нас загадкой, оставалось ждать шанса попробовать их самолично. Будет ли у меня этот шанс? Предоставит ли мне его судьба? Трясясь по дороге домой в разбитом вагоне электрички, слушая плаксивые вопли коробейников и бормотание пьяненького соседа, я видела перед собой иные города и страны, о которых нам рассказывал мэтр Риво.
Я видела себя в Маниле, прогуливающейся по Интрамуросу. Улицы переполнены людьми, в остывающем воздухе плывут незнакомые запахи, звуки чужой речи, смех... Мужчины в баронгах и салакотах, женщины в платьях невероятных расцветок. Из распахнутых дверей кафе звучит популярная песенка «Dalagang Filipina» – «Филиппинская девушка». В кафе готовят и подают синигангу – приправленный фруктами бульон, жарят бангус – свежайших, только что пойманных моллюсков, цыплят тинола, свиную запеканку панкитмоло под сливками из кокосового молока, курицу рийетафель, подающуюся с маринованными плодами манго. Все огненное, острое, перченое, все приготовленное на пальмовом масле. Особое блюдо для праздников и вечеринок – лечон. Молочного поросенка фаршируют кисло-сладкими финиками-тамариндами и жарят в яме, полной раскаленных углей, целый день. К вечеру его достают и съедают целиком, вместе с поджаренной кожей и размягчившимися косточками...
Велоторговцы шустро крутят педали, буксируя ярко-зеленые тележки с товаром. Вот один поравнялся с нами, его смуглое лицо лоснится от пота.
– Балу-уут! Не желаете отведать балут? Свежайший!
На первый взгляд балут – всего лишь сваренное всмятку утиное яйцо. На самом деле это яйцо с уже почти полностью сформированным эмбрионом внутри. Его едят так: сначала проковыривают в скорлупе маленькое отверстие, потом выпивают «бульон», затем съедают содержимое, посолив и полив луковым соусом. На Филиппинах балут дают мальчикам – чтобы выросли большими и сильными мужчинами, и мужчинам – чтобы зачинали больших и сильных мальчиков.
– Я ем балут каждый день, у меня семь сыновей, – сообщает велоторговец. – Скушай свежий балут, друг, и у вас будет действительно жаркая ночь! О-о, в эту ночь вы со своей красавицей зачнете настоящего bata!
Мой спутник смеется, закидывая голову, его серебряные волосы лунно светятся в темных манильских сумерках.
– Ночка у нас и так будет жаркая, – шепчет он, сжимая мой локоть. Его глаза ласкают меня, и у меня в груди вспыхивает веселое пламя, и в ту же секунду я слышу ужасный лязг.
Электричка остановилась. Погрузившись в мечты, я едва не проехала свою станцию. Выскакиваю опрометью на платформу, колючая снежная пыль хлещет меня по лицу, а Манила так далеко-далеко... И едва ли не дальше от меня Мишель Риво.
Нельзя сказать, чтобы он совсем не обращал на меня внимания. Например, когда он говорил про балут, наша прима Ираклия поморщила свой отточенный в швейцарской клинике носик, и мэтр сразу же налетел на нее, как коршун на голубицу:
– Мадам вегетарианка? Если решили стать вегетарианкой, идите до конца. Откажитесь от фуа-гра, и от бараньих ребрышек, и от сочных отбивных...
– Я не вегетарианка, но не стала бы есть зародышей! И мозг живой обезьяны тоже не стала бы! – лениво отразила атаку Ираклия. – Это безнравственно!
– Как вы можете сравнивать! – возмутился Мишель Риво. Когда он волновался, его русский язык здорово страдал. – Балют есть национальной кухни деликатес, а поедание живого мозга – это... это...
Он забыл слово и щелкал пальцами.
– Извращение, – тихо сказала я, но он услышал и ткнул в меня пальцем.
– О да, это он и есть! Мадемуазель, как ваше имя?
– Дунька, – влез из-за моей спины совершенно распоясавшийся от сознания собственной вседозволенности Плотников. А я только глазами хлопала. Мне было так обидно! Я чуть не до внуков домечталась, а он, оказывается, даже не помнит моего имени!
– Как? Дунья? – обрадовался мэтр. – Я знаю песню, меня учила бабушка. Она была русская княгиня, – страшным шепотом сообщил он. И вдруг запел, молодецки поводя бровями:
Пойдем, пойдем, Дунья, пойдем, пойдем, Дунья,
Пойдем, Дунья, во лесок, во лесок,
Сорвем, Дунья, лопушок, лопушок!
Группа смотрела на мэтра ошарашенно, а я не удержалась и захохотала.
– У вас прелестный смех, Дунья, – одобрил меня Мишель Риво.
К сожалению, на этом все закончилось. Мэтр больше не обращал на меня внимания – или не столько и не так, как бы мне хотелось. Даже с Ираклией он общался больше. Один раз я увидела, как он помогает ей нарезать латук, держа ее холеную ручку в своей. Полночи я проревела в подушку, ревнуя и жалея себя, и утром проснулась настоящим страшилищем. Нос у меня распух, глаза сделались, как у китайчонка, на коже проступили красные пятна... Пока чистила зубы, я старалась не глядеть в зеркало, чтобы не расстраиваться зря.
– Душечка моя, что же это ты себе наревела? – ахнула бабушка, увидев меня в кухне – занавески были раздвинуты, в окна бил яркий, беспощадный свет зимнего дня. – И как оделась нелепо!
Из какой-то дурацкой мести самой себе я в то утро надела старые джинсы и свитер, связанный мамой. Она прислала мне уже два таких свитера, пронзительно-голубой и кисельно-розовый, оба сначала были пушистыми, но после первой же стирки их уже стоило называть косматыми. Мама еще прислала мне кофту из грубой шерсти с вывязанными на ней снеговиками и оленями. Вещи, что и говорить, были неказистые и неизящные, но они хранили тепло маминых рук и пахли домом, и мне приятно было их носить, особенно когда я чувствовала себя несчастной и одинокой.
– Ты бы хоть реснички подкрасила, – продолжала сочувствовать бабушка. – Дать тебе мою тушь? А то глаз-то совсем не видно.
Но я только покачала головой. Мне было не до косметических ухищрений. Вернее говоря, я поняла, что, изведи я на себя немедленно всю бабушкину тушь, эффект будет нулевой. Господи, как я могла не подумать об этом? Неужели влюбленность сделала меня такой глупой? Разумеется, мне не хватало красивой одежды, изящного макияжа, эффектной прически – всего того, чем щеголяют мои сверстницы. Быть может, со всем этим у меня появится шанс привлечь к себе внимание Мишеля Риво – ведь посматривает же он на Ираклию, к примеру, хотя она и умом не блещет, и поварскому искусству не предана всей душой... Да, откровенно говоря, Ираклия вовсе не красива, но одевается дорого и со вкусом, в ушах у нее дрожат бриллиантовые росинки, а пахнет от нее изысканно-горьковато, так что у мэтра трепещут хищные ноздри, когда он стоит рядом с ней! А у меня-то один предмет роскоши – бриллиант, подаренный когда-то Олегом, вроде бы в какой-то другой жизни, а на самом деле – совсем недавно. Но на одном бриллианте далеко не уедешь!