– Да, тревожит, и очень. Но Дания не Германия и, похоже, немцы видят в нас прежде всего датчан, а потом уж евреев.
– По крайней мере пока, – вставил Тик.
– Именно. И тут стоит подумать о том, что мы можем сделать. Полагаю, я мог бы поехать по делам в Швецию, а там попросить визу в Соединенные Штаты. Но вывезти всю семью будет уже гораздо сложнее. А еще придется оставить дело, начатое еще моим прадедом, дом, где родились мои дети, коллекцию картин, которую я всю жизнь собираю… Посмотришь на все это с такой точки зрения и решишь: надо сидеть тихо, уповая на лучшее…
– А потом, мы же не лавочники, в конце-то концов! – воскликнула Карен. – Я нацистов терпеть не могу, но что они могут сделать с семьей, которой принадлежит самый крупный банк в Дании?
А вот это, на взгляд Харальда, был сущий вздор.
– Нацисты могут сделать все, что взбредет им в голову, тебе пора бы это понять! – наставительно произнес он.
– В самом деле? – холодно отозвалась Карен.
Харальд понял, что обидел ее. Он хотел было рассказать о том, что произошло в Мюнхене с дядей Иоахимом, но тут в гостиную вошла фру Даквитц и разговор пошел о «Шопениане», которая готовилась к постановке в Датском королевском балете.
– Мне нравится музыка, – сказал Харальд, который слышал ее по радио и мог сыграть некоторые отрывки на пианино.
– Вы видели этот балет? – спросила фру Даквитц.
– Нет.
Был соблазн, конечно, намекнуть, что балетов он видел множество, только этот как-то случайно пропустил, но Харальд подумал, что перед такими людьми выставляться глупо.
– Правду сказать, я никогда не был в театре, – признался он.
– Какой ужас! – высокомерно произнесла Карен.
Фру Даквитц бросила на нее осуждающий взгляд.
– Значит, Карен должна вас туда сводить, – заявила она.
– Но, мама, я занята! – вскинулась Карен. – Я разучиваю главную партию!
Харальда это резануло, но он понял, что так Карен наказывает его за менторский тон в обмене репликами про нацистов.
Он допил до дна свой бокал. Горько-сладкий привкус коктейля ему понравился, и после первого глотка как-то сразу сделалось веселей… но, возможно, именно потому им и овладела беспечность.
«Думать надо, что говоришь. Не следовало поучать Карен».
Теперь, когда девушка вдруг обдала его холодом, стало ясно, до чего она ему нравится.
Горничная, которая разносила коктейли, объявила, что ужин подан, и распахнула створки двери в столовую. Там все расселись, заняв один конец длинного стола. Харальду предложили вина, но он отказался.
Угощали овощным супом, треской под белым соусом и ребрышками барашка с подливкой. Еды было вдоволь, несмотря на военные ограничения в рационе, и фру Даквитц объяснила, что провизия большей частью выращивается в поместье.
За ужином Карен не сказала Харальду ни единого слова, обращалась сразу ко всем, и даже когда он задал ей прямой вопрос, отвечая, смотрела на всю компанию. Харальда это ранило. Лучше девушки он никогда не встречал, и пожалуйста, часа не прошло, как впал в немилость!
Отужинав, они вернулись в гостиную, где был подан настоящий кофе. Харальд удивился, где это фру Даквитц его покупает. Кофе на вес золота, и уж в датском саду его точно не вырастишь.
Карен вышла на террасу покурить, и Тик пояснил, что родители старомодны и предпочитают не видеть девушек с сигаретой. На Харальда такая искушенность – надо же, пьет коктейли и курит! – произвела немалое впечатление.
Когда Карен вернулась, господин Даквитц уселся за рояль и принялся перебирать ноты, стоящие на пюпитре. Фру Даквитц встала у него за плечом.
– Бетховен? – спросил он, и она кивнула. Глава семьи заиграл, она запела по-немецки. Когда они умолкли, Харальд зааплодировал.
– Спой еще, мама, – попросил Тик.
– Хорошо, – улыбнулась она. – А потом ты нам что-нибудь сыграешь.
Родители исполнили еще одну песню, после чего Тик сыграл на кларнете несложную колыбельную Моцарта. Господин Даквитц вернулся к роялю и сыграл шопеновский вальс из балета, а Карен скинула туфли и показала один из номеров, который разучивала.
Тут все выжидательно посмотрели на Харальда. Он понял, что пришел его черед себя показать. О пении речи быть не могло, ему под силу разве что проорать во весь голос какую-нибудь народную песню. Значит, придется играть.
– Я, видите ли, не силен в классической музыке, – признался он.
– Ерунда, – отрезал Тик. – Сам говорил, что играешь на пианино в отцовской церкви.
Харальд уселся перед клавиатурой. Что делать? Не исполнять же перед просвещенным еврейским семейством вдохновенные лютеранские гимны! Помедлил немного и, была не была, заиграл буги-вуги Пайнтопа. Поначалу там мелодичная трель, которую играешь одной правой рукой. А потом левой настойчиво внедряешь ритмичный перебив на басах, а правой заводишь невероятно соблазнительные джазовые диссонансы. И вскоре Харальд будто слился с музыкой. Усилил звук, наддал жару, в ударные моменты, как Пайнтоп, выкрикивая по-английски: «Everybody, boogie-woogie!» – а достигнув апогея, поставил точку: «That’s what I’m talkin’ about!» – вот о чем я толкую!
Рояль отрокотал, в комнате повисла тишина. Господин Даквитц сидел с мукой на лице, словно проглотил что-то несвежее. Даже Тик выглядел смущенным, а фру Даквитц пробормотала:
– Что ж, должна признать, такого эти стены еще не слышали…
Харальд понял, что сделал ошибку. Высоколобые Даквитцы не одобряли джаз, точно так же как и его консервативные родители. Получается, просвещенность совсем не означает открытость к новому.
– Вот незадача, – вздохнул он. – Я вижу, что ошибся с выбором песни…
– Да уж, – кивнул господин Даквитц.
Зато Карен, которая стояла, опершись на спинку дивана, поймала его взгляд. Он думал, что встретит в ее глазах снисходительную усмешку, но нет. К его восторгу и изумлению, она одобрительно ему подмигнула.
Это все искупило.
* * *
В воскресенье утром он проснулся с мыслью о Карен. Надеялся, что, как вчера, она забежит к ним поболтать, однако ничего подобного. Они не встретились даже за завтраком. Как бы невзначай он спросил у Тика, куда подевалась его сестра.
– Репетирует, наверное, – равнодушно ответил тот.
После завтрака они с Тиком два часа позанимались, готовясь к экзаменам. Оба не сомневались, что сдадут, но на всякий случай проштудировали все, поскольку от результатов зависело, попадут ли они в университет. А в одиннадцать утра пошли прогуляться по имению. Вскоре они подошли к развалинам монастыря, скрытым от дороги стеной из старых деревьев.
– После Реформации земли отошли королю, – сказал Тик, – а здание лет этак сто использовалось под жилье. А потом построили Кирстенслот, и тут все пришло в упадок.