– Полную реконструкцию прошла!
Сгинули клетки. Ни факельной копоти на потолке, ни ржавых пятен от вытекшей человеческой жидкости на полу. Все вычищено, вымыто, продезинфицировано и забыто.
И вместо казематов – торговые киоски стоят, аккуратные, покрашенные, с номерками. Праздничный базар. Толпа в нем плещется: счастливая, мирная, ленивая. Семьями прогуливаются. Ребятишки у отцов на шеях сидят, ногами болтают. Выбирают что-то на прилавках. Музычка играет.
Захотелось глаза потереть.
Поискал место, где его вешали… Не смог найти.
– Вы и весь Рейх не узнаете! – сказал унтер. – После того, как генеральная линия партии поменялась… Реформы пошли. Становимся современным государством. Без эксцессов.
Черной формы в толпе – капля, глаз не режет. Пропали рукомазные плакаты на тему превосходства белой расы, исчезли растяжки «Метро – для русских!». А из прежних лозунгов остался всего один: «В здоровом теле – здоровый дух!». И точно: лиц вокруг полно всяких, а не сплошь курносых и молочно-веснушчатых. А главное – люди все подтянуты и ухожены; как и на Чеховской-Вагнеровской, куда они попали вначале. Не слышно надрывного кашля, непременного на ВДНХ, нет зобастых облученных, и детвора вся как на подбор: две руки-две ноги, щеки – будто помидорки с Севастопольской.
Вспомнился Кирюха, который ждет экспедиции на Север.
– Прям твои Полярные Зори, – обернулся Артем к Гомеру.
Тот шаркал сзади и крутил бородой, впитывал: для книжки для своей, не иначе. Курица болталась у него под мышкой, тетрадь торчала, скрученная, из заднего кармана. Все остальное, включая и Артемово снаряжение, унтер пока возвращать отказался.
– Вот там, за углом, в служебных помещениях у нас больница. Бесплатная, разумеется. И диспансеризацию населения проводят два раза в год. Детей – каждый квартал! Пойдете смотреть?
– Нет, спасибо, – сказал Артем. – Только что от врача.
– Понимаю! Ладно, давайте тогда знаете, что… А вот что!
Вдоль путей растопырились погрузочные краны, дрезины скопились. Пошли ими восхищаться.
– Дарвиновская теперь – главный наш торговый шлюз! – с гордостью объяснил Дитмар. – Особенно большой товарооборот с Ганзой, и все время растет. Я считаю, что в эти трудные, тревожные времена все цивилизованные силы метро должны сплотиться!
Артем кивнул.
Чего же Дитмар от него хочет? Зачем избавил от забривания и строевой подготовки, на которую погнали остальных добровольцев? Почему уступил, когда Артем затребовал себе Гомера? С чего такая честь рядовому добровольцу – экскурсией его по станциям водить: сначала по Чеховской, а теперь еще и тут?
В эти трудные. Тревожные.
– Там вон туннель к Театральной.
Бросить все и рвануть туда бегом.
– Самый неспокойный участок границы. Укрепляемся. Готовимся. Так, чтобы мышь не прошмыгнула. Так что, простите, туда сейчас не пойдем.
А как же? Как же на Театральную теперь? Ряба заквохтала, захлопала крыльями: видно, Гомер сжал ее слишком, чуть не задушил. Но никуда не делась: старик держал крепко. Артем себя чувствовал, как курица. Как же теперь?
– А в этом вот конце, посмотрите-ка: производство жировых свечей, одно из немногих в метро, как ни странно, а там вон ткацкая артель у нас сидит, ударницы! Носки просто волшебные, все, кто с ревматизмом, платят за такие любую цену! Так… Что бы еще? А давайте в переход спустимся! Там у нас жилой сектор.
В переход на Пушкинскую-Шиллеровскую вели два эскалатора, нырявшие прямо в гранитный пол зала. Скатились по ребристым черным ступеням и оказались на настоящем бульваре: переход застроили домиками-кабинками с обеих сторон, светильники-факелы бронзовые между ними ласкали мрамор. В одном из пряничных домиков даже школа была, и дети умытые, живые-здоровые на переменку выплеснули изнутри Артему навстречу, прямо в грудь ему, вместе с дребезжащим звонком.
– Зайдем?
Подняли задумавшегося над журналом учителя Илью Степановича, тот показал класс: портрет фюрера карандашом – моложавый строгий человек с щетиной, карта Рейха, карикатуры на красных, призывы делать зарядку.
– Артем – наш единомышленник, добровольцем вступает в Железный легион! – отрекомендовал его Дитмар. – А это…
– Гомер.
– Какое любопытное имя! – щуплый Илья Степанович снял очки, потер переносицу. – Вы русский?
– Иль-я Сте-панович! – укоризненно протянул Дитмар. – Ну разве это теперь важно?
– Это прозвище, – сказал Гомер. – Дитмар ведь тоже Дмитрий, наверное, а?
– Был когда-то, – ухмыльнулся унтер. – Ну а вы как Гомером стали?
– Люди издеваются. Книги пытался писать. Историю нашего времени.
– Что вы говорите! – Илья Степанович дернул себя за бородку. – А не откажете в любезности, зайдете в гости на чай? Вот уж интересно было бы! Жена вас и обедом угостит, если проголодались.
– Зайдем! Зайдем! – обрадовался Дитмар. – А чай какой крепости?
– Крепкий, как любовь к Родине! – улыбнулся желтыми лошадиными зубами Илья Степанович. – Мы в самом конце перехода, напротив цыганской семьи.
– Социальное жилье! – воздел палец к штукатурному небу Дитмар. – Заботами фюрера!
* * *
Жилой блок оказался и вовсе каким-то зазеркальем: пол был застелен уютными половичками, раскатавшимися на всю бесконечность коридора; на стенах висели репродукции всякого торжественного старья и календари с кошками и цветами. На пути объявлялись то женщины в передниках, то мужчины в подтяжках на голое тело, сквозняк клочьями нес из чьей-то кухни пары грибного рагу, и вдруг, вырулив из какого-то заворота, понесся по бульвару, жмурясь и хохоча, карапуз на трехколесном велосипеде.
– Оказывается, есть и на Марсе жизнь, – произнес Артем.
– Видите? А нас демонизируют, – через плечо улыбнулся ему унтер.
Упирался переход на Шиллеровскую в кирпичный тупик; Дитмар объяснил, что станция на реконструкции, так что сходить туда нынче вообще не получится. Побродили еще там, где можно. Каждую тягучую секунду отсчитывая, побродили. И ни на одну из этих секунд унтер не отстал от них, не оставил наедине. Гадать приходилось молча.
А к сказанному времени постучались в гости.
На пороге встретила темноволосая и кареокая молодая женщина с огромным круглым животом.
– Наринэ, – представилась она.
Дитмар выхватил из рукава неизвестно уж когда и купленную шампанскую бутыль, перезалитую какой-то загадкой, и галантно вручил хозяйке.
– Жаль, вы не сможете попробовать! – он подмигнул ей. – Готов спорить, там мальчик! У моей мамы был способ узнать: если живот круглый, значит, мальчик будет. А если девочка – на грушу похож.
– Хорошо бы, если мальчик, – бледно улыбнулась она. – Кормилец.