– Сотрудник наш. По техчасти. Петр Сергеевич.
– Куда же вы, Петр Сергеевич?
Загрохотало, застонало. В щели показали брошенного на колени вислоусого Умбаха: один распластанный ус ему придавили шнурованным ботинком. Артем помолился, чтобы Умбах не стал смотреть в подсценный мрак. Чтобы Умбах от страха забыл продать сапогам Артема, а себе на вырученное купить жизнь.
– Ну-ка, ребятки, гляньте, что там у Петра Сергеича за барахло свалено…
– Это… Это профессиональное… Я инженер…
– Уж мы знаем, кто вы. Нам наводочку на вас дали. Теракты готовили?
– Упаси… Упаси! Я инженер! Я по техчасти! В театре!
– Забирайте этого губошлепа. На Лубянку поедет.
– Я протестую! – Аркадий от решимости дал петуха.
– Забирайте-забирайте. Подите сюда, Аркадий Палыч. На секунду, – голоса сместились далее по сцене, и оттуда уже тихо и очень разборчиво зашипело. – Слушай, мразь. Ты тут кого на груди пригрел? Ты думаешь, нам трудно сейчас будет и тебя заодно выдернуть? Прокатишься по Красной Линии до конечной, и никто тебя тут не хватится. И Оленька твоя… Твоя… Тронешь ее еще раз, хер отрежу. И яйца. Сам. Я умею. Герой, бля, любовник. Иди, шпиль свой кордебалет, а на Ольгу даже не смотрел чтобы. Понял? Понял меня, говно?!
– Я… П. П.
– Скажи: так точно! Так точно, товарищ майор!
– Так точно. Г-глеб Иваныч.
– Все. Иди. Погуляй.
– Куда?
– Куда хочешь. Пшел!
Заскрипела над головой сцена: сбитым, потерянным шагом. Не знал Аркадий Павлович, куда идти. Потом спрыгнул наземь, чертыхнулся. Зашаркал побито. Стало тихо: Умбаха уже подняли и увели, и кованые сапоги все ускакали с горизонта.
А еще время связаться с Дитмаром – прошло.
Снова стук в дверь. Теперь уже другой: грубый, хозяйский, без притворства.
– Ольга.
– А… Глеб. Глеб, я так рада…
– Я под дверью стоял. Рада она, сучка.
– Ну, Глеб. Он меня шантажирует. Не дает ролей нормальных. То одно, то другое… Держит меня на поводке, кормит обещаниями!
– Помолчи. Иди сюда.
Громко, сочно зачавкали. Со слышным трудом оторвались.
– Значит. Я сегодня ночью приду. У меня расстрелы вечером. Предателей тюкать будем. А меня после этого дела… На сладкое всегда. Так, что зубы сводит. Чтобы тут была и ждала. Ясно? И в пачке чтобы. Балетной.
– Я поняла. Я буду.
– И чтобы никаких не было. Аркаша там твой или…
– Конечно-конечно. Глеб… А что… Что за предатели?
– Попа поймали. Проповедовал. А остальные перебежчики. На Линии с грибами швах. Хворь какая-то. Ну и побежали уже, ссыкуны. Помнят, как в том году пухли. Ничего. Далеко-то не убегут. Сейчас мы для острасточки десяток-другой тюкнем, остальные враз успокоятся. Ладно. Не твое бабье дело. Ты подмойся лучше, а не вопросы спрашивай. И пачку не забудь.
– Так точно.
Смачно шлепнули по заднице, пробухали по сцене каблуками, тяжело спрыгнули на гранит и сгинули в никуда: в ту же бездну, откуда изверглись.
Артем все лежал, все ждал: будет плакать? В истерику, в судорогу впадет, будет своего Аркадия обратно звать?
Она запела.
«То-ре‑а-дор… Сме-ле‑е… В бой…»
* * *
– Дамы и господа! И! Позвольте! Представить! Вам! Суперзвезду! Большого! Теееее-аааатрааааа… Ольга Айзенберг!
Зашлась какая-то труба – печальная и прекрасная, и Ольга Айзенберг вышла длинными своими и совсем неподходящими для существования в катакомбах ногами на сцену – к шесту. Лица ее не было видно из закулисья, только тень, вычерченную тушью; но и тень была невероятна.
Выступила на сцену в длинном платье; и первым же делом, перед тем еще, как закинуть свои чудесные ноги на шест, освободилась от платья.
Артем выложил на полу из штырей антенну, направил ее туда, где Тверская, по его представлению, должна была находиться. Нахлобучил наушники, перещелкнул тумблер. Не было времени, не было куража пробиваться с рацией на плечах через битком набитый зал, ругаться с караульными, ползти по эскалатору наверх. Хоть бы достало отсюда сигналом по туннелю до Тверской-Дарвиновской. Пусть бы добило.
– Прием… Прием…
Пошуршало в голове, поперхало, и смилостивилось:
– О! Сталкер? А мы тут твоему деду уже галстук примеряем. Опаздываешь.
– Отменяйте операцию! Прием! Отменяйте! Они не собираются Театральную брать! Прием! У них там голод… На линии. Они эти блокпосты… Ставят… Чтобы перебежчиков ловить…
Дитмар издал какой-то невнятный звук: то ли харкнул, то ли хрюкнул.
– Ты что, думаешь, просветил меня сейчас, а?
– Что?
– Где мина, кретин? Мину ты установил?
– Ты не слышал меня? Не будет никакого вторжения на Театральную!
– Ну как же… – теперь прояснилось: это Дитмар смеялся. – Как же не будет? Обязательно будет!
– Эй, парень! Тебе чего надо?
Артем посмотрел на того, кто спрашивал: малиновая звезда плавала в мути. Пожал плечами.
У арок косились усталые древки с увядшими красными знаменами. Арочные своды были чуть по человеческий рост обрезаны повешенными табличками: «Красная Линия. Государственная граница».
– Иди давай. Хорош пялиться.
Офицер не спускал глаз с его рук. Красноармейцы за его спиной ждали команды.
Чего мне надо, спросил себя Артем.
Нельзя ему ни в коем случае: поднять руки и шагнуть вперед. Нельзя ему: идти за этим несчастным Умбахом туда, где Петру Сергеевичу сейчас будут кишки на палку накручивать. Нельзя признаться, что радист-диверсант, которого искали – не Умбах, а вот он, Артем. Потому что его, Артема не пустят к Умбаху все равно, а Артемовы кишки зато будут следующими.
Тогда что?
Тогда забыть про Умбаха, про слышанное им или не слышанное в туберкулезном московском эфире, про Гомера забыть, который там где-то, на Пушкинской, ждет его в петле, про Дитмара с его заданьицем, про людей, которые вот сидят за его спиной сейчас и любуются этой дрянью, и которых будут скоро резать в штыковой, попрощаться с малиновой звездочкой и пойти гуляючи к Новокузнецкой. А за его спиной пускай творится что угодно – на спине глаз нету.
А что там, на Новокузнецкой?
Ничего.
То же, что и на ВДНХ.
Пустота. Духота. Грибы. Такая жизнь, которую Артему положено тащить, не переча, пока не сдохнет. Сделать круг, вернуться к Ане. Когда-нибудь, по чужим мертвым документам.