С обоих концов зал станции был обрублен по эскалаторы – сами замуровали и законопатили себя внутри, чтобы с поверхности воздух отравленный не тек… Ну и от гостей всяких. С одной стороны, где новый выход – наглухо. С другой, где старый – оставили шлюз для подъема в город.
Там, где глухая стена – кухня и клуб. Плиты для готовки, хозяйки в фартуках суетятся, варганят обед детям и мужьям; ходит вода по трубкам угольных фильтров, журчит, сливаясь в баки, почти прозрачная; то и дело чайник свистеть начинает – со смены с ферм забежал гонец за кипяточком, вытирает руки о штаны, ищет среди кухарок свою жену, чтобы за мягкое ее прихватить, о любви напомнить, и заодно досрочно полуготового чего-нибудь кусок схарчить.
И плиты, и чайники, и посуда, и стулья со столами – были все не свои, а колхозные, но люди к ним бережно отнеслись, не портили.
Все, кроме еды, принесли сверху: в метро ничего толкового не смастерить. Хорошо, что мертвые, когда жить собирались, впрок себе всякого добра наготовили – лампочек, дизель-генераторов, проводов, оружия, патронов, посуды, мебели, одежды нашили прорву. Теперь можно за ними донашивать, как за старшими братьями и сестрами. Надолго хватит. Во всем метро народу – не больше пятидесяти тысяч. А в Москве раньше жило пятнадцать миллионов. У каждого, выходит, таких родственников – по триста человек. Толпятся беззвучно, протягивают свои обноски молча: бери мои, мол, бери-бери, новые почти, я-то из них уже вырос.
Проверить только их вещи дозиметром – не слишком щелкает? – поблагодарить и можно пользовать.
Артем добрался до чайной очереди, приткнулся последним.
– Артем, ну куда ты, как не свой! В очереди он еще тут будет! Садись, в ногах правды… Плеснуть горяченького?
Заправляла тут Дашка-Шуба, баба лет уже, видимо, пятидесяти, но совершенно не желающая об этом думать. Приехала она в Москву из какой-то дыры под Ярославлем за три дня до того, как все ухнуло. Шубу покупать. Купила; и с тех пор больше не снимала ее уже ни днем, ни ночью, ни в уборную сходить. Артем никогда над ней не смеялся: а если бы у него остался вот такой кусок прежней его собственной жизни? Мая, или пломбира, или тени от тополей, или маминой улыбки?
– Да. Спасибо, теть Даш.
– Все ты тетькаешь мне! – укоризненно и кокетливо. – Ну что там, сверху-от? Погодка как?
– Дождик.
– Ак это опять нас подтопит, что ли? Слышь, Айгуль? Дощь, говорят.
– Аллах нас наказывает. За грехи. Глянь, свинина-то не сгорит у тебя?
– Ну что сразу Аллах твой! Аллах у нее сразу! А и правда, подгорает… Как Мехмет твой, вернулся с Ганзы?
– Третий день нету. Третий!
– Не переживай так-то…
– Вот я тебе сердцем клянусь, Даша, завел себе он там кого-то! Из ваших завел! В грехе…
– Ваших-наших… Что ты как эта… Мы все тут, Айгулюшка… Все заодно.
– Давалку какую-нибудь завел, Аллахом тебе…
– Ак ты бы сама-то ему почаще давала… Мужики-то ведь они как котята… Тычутся, пока не найдут…
– Да что вы несете?! По делам он по торговым! – вступился мужичок полудетского размера и с детским почти лицом, только испитым; отчего-то не смог вырасти как следует.
– Ладно-ладно. Ты, Коля, подельников-то не прикрывай своих! А ты, Артем, не слушай нас, баб. На-ко. Подуй, горячо.
– Спасибо.
Подошел человек, разлинованный старыми белыми шрамами и совсем лысый, но при этом не свирепый из-за пушистых бровей и обтекаемой речи.
– Приветствую всех присутствующих, дам отдельно! А кто тут за чайком? Я за тобой тогда, Колюнь. Про Ганзу слышали уже?
– А что Ганза?
– Граница на замке. Как выразился классик, загорелся красный свет, говорит, прохода нет. Пятеро наших там торчат.
– Вона чего, Айгулька. Грибы помешай свои там, грибочки.
– А мой там! А я что! Аллахом… Как закрыли? А, Кстантин?
– Закрыли и все дела. Не наше вшивое дело. Приказ есть приказ.
– Опять поди воюют! С Красной Линией, небось, опять воюют, а? Хоть бы передохли там они уже все ведь!
– А кто знает, а, Кстантин? Это мне к кому идти? Мехмет-то мой…
– Для профилактики это. Я оттуда только. По торговле карантин какой-то. Откроют скоро. Здравствуйте.
– Ой, здрааасьте, мущщина. В гости к нам? Кто-откуда?
– С Севастопольской я. Можно тут присесть?
Артем перестал дышать жгучим паром, оторвался от белой выщербленной кружки с золотым кантиком. Старик доковылял сюда, разыскал его, и теперь украдкой, уголком глаза его изучал. Ладно. Не бегать же от него.
– А ты-то как к нам пробрался, дедуль? Если закрыли все? – Артем вызвал пронырливого старика на прямой взгляд.
– Последним проскочил, – тот не мигал, не уклонялся. – Прямо после меня и закрыли.
– Век бы без них и жили, без Ганзы этой! А вот они без нашего чайку, без грибочков-от наших пускай попробуют, дармоеды! Мы-то продержимся с Божьей помощью!
– Откроют! А если не откроют? А Мехмет-то мой!
– А ты, Айгулька, к Сухому сходи. Он-то твоего Мехметика в два счета достанет. Не бросит уж. Чайку, может? Пробовал наш уже?
– Не откажусь, – с достоинством качнул бородой самозваный Гомер.
Он сидел против Артема, прихлебывал местный их грибной отвар, горделиво, но беспричинно именуемый чаем – настоящий-то чай, конечно, весь выпит был лет десять как – и ждал. И Артем ждал.
– Кто за кипятком?
У Артема екнуло: Аня подошла. Встала, не замечая его, спиной.
– Трудишься сегодня, Анют? – сразу же привлекла ее к разговору Шуба, отирая руки о лысеющие меховые карманы. – Грибочки?
– Грибочки, – та спиной и ответила, лишь бы не оборачиваться; значит, все она заметила.
– Поясница, небось, а? В наклонку-то.
– Отваливается, теть Даш.
– Грибы не свиньи! – неодобрительно шмыгнув, высказалась раскосая кряжистая Айгуль. – В наклонку ей. Ты в говне-ка повозись!
– Сама и повозись. Каждый себе по душе работу выбирает, – ровно возразила Аня.
Ровно возразила; но Артем знал – вот именно когда таким голосом она говорит, спокойным – может ударить. Да и вообще все может, обучена. С таким отцом.
– Не ссорьтесь, девочки, – зажурчал исполосованный Константин. – Все профессии нужны, все профессии важны, как сказал классик. Без грибов порося-то чем кормить?
Грибы-шампиньоны росли в заваленном северном туннеле, одном из двух, которые раньше вели к станции Ботанический сад. Триста метров грибных плантаций, а за ними – еще свиноферма. Свиней подальше запихнули, чтобы вони меньше. Как будто тут триста метров спасти могут. Спасало другое: устройство человеческих чувств.