Дали подзатыльник, проводили в последний путь. Мертвых туда же, куда и грунт. Женщине было в тачке неудобно: ноги свисали, голова разбитая вбок клонилась. Потерпи уж.
На первый раз показали, что с такими делать.
Мертвых надо было везти по дощатому настилу до земляной горы, которая затыкала туннель до Кузнецкого моста. И там сваливать их на насыпь вместе с камнями. Насыпь иногда сползала вниз, одевала голых, забивала им рты и уши глиной и песком. Это были похороны.
Потом Артем не хотел ни к Гомеру, ни к Лехе подходить: надзиратели его приметили. Вместо Гомера были разные – еще крепкие, и уже изношенные, киргизы и русские, русские и азербайджанцы, азербайджанцы и таджики. Каждый давал Артему камни, каждый отнимал у него силы. Скоро перестало хватать минуты, которую он грузил тачку, чтобы ноги отдохнули, а минуты, когда он с тачкой бежал, чтобы руки отошли. Оборачивался на лязгающую входную дверь: не Дитмар? Не за ним?
Терпел, пока не стал падать. Тогда вернулся к своему старику. Тот его ждал; тоже иссякал уже.
– Почему. Красные. Почему. Никто. Не. Знает. Только. Они.
– Не дают никому узнать? Думаешь, у них самих есть связь с Зорями? Держат от остальных в тайне?
– Врут. Зорям. Переговоры. Ведут. А.
– О чем переговоры?
– Черт. Знает. Что. Красным. Надо.
– Голод у них… Грибы гниют. Может, чтобы продовольствие им поставили? А? Если так, там земля есть… Плодородная!
– Ну. Заврался.
Проходил мимо надзиратель, свистнул: ты и ты и ты и ты, живо жрать, ваша очередь. Притащили лохань с помоями, велели нагребать руками. Артем еще не мог даже нюхать такое, а другие чавкали и хлебали, сколько успевали.
Зато Гомера кормили в эту же смену, так что им выпало десять минут без кирки и без тачки.
– Был наверху. По Тверской улице к Театральной пока. И там… Кто-то там охотится за всеми, кто по Тверской идет. Броневик настоящий. Мотоцикл. Четверых их сталкеров положили. Меня… Хотели. Не тронули почему-то. А нашли быстро.
Гомер пожал плечами; потом сложил пальцы пригоршней, зачерпнул баланды, поднес ко рту, понюхал, подумал.
– А потом обратно шел… И не было никого. Дошел. Без химзы, раздетый. И знаешь, что? Под дождь попал.
– Под дождь? – старик поднял взгляд.
– Под дождь, – Артем хмыкнул.
Вокруг, сбившись к корыту по-свинячьи, толкались и лакали наперегонки. Артем этого не видел: видел вместо этого высоких и тонких людей в широкополых шляпах, видел дождь из безоблачного неба, и еще летучие тихоходы.
– Идиот какой, – сказал он себе. – Можешь представить? Иду под дождем и воображаю себе такое… Самолеты… Как дирижабли, что ли. Только с прозрачными крыльями. Как у мух, но большими. Как у стрекоз. И все в таком ярком… Парадном. И тоже дождь. Приснилось, – он сбавил голос от стеснения: зверолюди жрали, нельзя было их отвлекать такой ересью.
А зверолюдям было насрать на Артемовы сны, у них мелела лохань, а им еще нужно было тут прожить еще сколько-нибудь времени, и без помоев они это сделать бы не смогли никак.
Но Гомер его слушал. Слушал и не ел.
– И вагончики такие… Маленькие… – он кашлянул, прочищая горло. – Вместо машин… На дорогах…
– Да, – подтвердил Артем, озадаченный. – На четыре места.
– Ты видел? Ты это видел? Там? Наверху?
– Я видел. Как будто сон вспомнил, знаешь? А ты… Ты откуда?
– Это из книги моей. Из тетради. В тетради написано!
Гомер щурился, осматривая Артема, моргал, стараясь понять: розыгрыш? Издевательство?
– Ты брал ее? Мою тетрадь? Читал? Когда?
– Не брал. Да и где она?
– Конфисковали. Сразу. Дитмар этот. Документы, тетрадь… Все. Как – не читал? Откуда ты знаешь тогда?
– Говорю же – сон!
– Это не твой сон, Артем. Это и не сон.
– Что?
– Я тебе про девчонку рассказывал. Про Сашу. Которая на Тульской… Утонула. На затопленной станции.
– Что-то… Что-то такое, да. Когда мы на Цветном надрались с тобой?
– Да. Это… Саша эта… Это ее… Так она себе представляла мир наверху. Она в метро родилась. Никогда наверху не была. И так вот, глупо… Наивно.
– Саша? С белыми волосами, ты говорил? – Артема повело, мир заколебался, как от волны горячего воздуха.
Артем потер виски. Голова трещала.
– Жри, что не жрешь? – отвалившись от корыта, устало сказал ему дядька с вспухшим пузом; борода у него была колтуном, и по ней струилась темная вода. – Хорош трындеть! Раз в день кормют!
Он натужился и протяжно пукнул. Потом лег на спину и стал глядеть в потолок. Что мог, для спасения Артема он сделал. Но Артем сегодня даже и глядеть в это корыто не мог – сразу мутило.
– С белыми волосами. Худенькая. Лет восемнадцать ей. Как ты знаешь? Откуда? – Гомер тоже встал, придерживая поясницу.
– Не понимаю. Не помню. Откуда. Но я видел это все сам. Представляю себе… Своими глазами, – Артем поднял руку, словно хотел поймать проплывающий мимо него игрушечный самолет.
– Ты брал ее. Тетрадь мою. Брал, – убежденно и недобро произнес старик. – Другого ничего тут быть не может. Зачем ты сейчас мне врешь?
– Не брал я твою гребаную тетрадь! – обозлился Артем. – На хера ты мне сдался со своими летописями!
– Ты издеваешься надо мной, да? Засранец!
Артем, не дождавшись даже свистка, схватил свою тачку.
Потом пожалел. Еще достаточно времени оставалось, чтобы пожалеть.
Дальше склеилось, срослось: погрузи, побеги, разгрузи. Камень, земля, мертвый человек. Одно на другое сверху, одно под другим. Руки и ноги сперва зажглись, потом замолчали, потом обессилели, упали; потом откуда-то взялось в них еще на донышке жизни, и они уже через тупую боль: дергались, поднимали, опускали, шагали, тянули время.
Начал засыпать на ходу – сутки не спал – будили стальными шипами. Пытался помочь тем, кто падал – отгоняли цепями. Перестал оборачиваться, отзываться, когда дверь громыхала – забыл уже про Дитмара. Не хотел о нем знать, не хотел слушать скулящих несчастных зверолюдей, слушать их истории, кто как сюда попал, кто за какое уродство наказан; какие-то из них все равно бубнили – не Артему, а всем людям, чтобы все люди чуть-чуть о них знали и запомнили, когда им придется тут подохнуть и лечь под надвигающуюся насыпь. И не было уже ума строить линии и цепочки от расстрелянного радиста к чекисту Свинолупу, от проболтавшегося Зуева к Лубянке, от Мельника к какому-то Бессолову, от Бессолова к фюреру, от фюрера к Дитмару: ничего не срасталось, ничего смысла не обретало.
Вместо невидимым карандашиком черченных связей, вместо пыльных забоев, вместо лоханей с помоями – Артем вызывал в бетонный воздух тихоходы, строил в пещере дома до неба. Самолеты эти и дали ему дождаться отбоя, эвакуировали его в мир, который себе эта девчонка утопшая представляла. Нет; это он сам все видел, точно. Своими глазами. Но когда? Как?