– Поговорил с ним и прижег себя. С Алексеем.
– Я? То есть… Из-за Ордена? Это я… Я орденский девиз прижег… Он мне рассказал об Ордене что-то? Чем они занимаются теперь?
– Вспомнил?
– Значит, и ты все знала?
– Артем. Хочешь прилечь? Ты еле на ногах держишься.
Он сел на корточки у стены.
– Почему ты не объяснила мне? Зачем отправила меня в Балашиху?
– Ты ничего тут не сделаешь, Артем. Иногда можно только прижечь себя сигаретой. И все.
– И про глушилки?! И про мир?!
– Да.
– Когда он придет? Когда?!
– Я не знаю.
– Ты знаешь! Ты же говоришь, что чувствуешь его! Скажи!
– Что ты хочешь от него?
– Спрячь меня. Спрячь. Прошу тебя. Спрячь меня тут.
– Спрячу, – она опустилась рядом с ним на корточки, погладила нежно по вискам голым, по темечку. – Вот за шторкой посиди.
Задернула занавеску.
– Еще можно сделать. Еще все можно.
Он смотрел еще в ткань, расписанную цветочками, и в сердцевине каждого цветочка видел чей-то затылок безглазый, целое цветочное поле из затылков. Тут были изображены все люди с Красной Линии, безликие, живущие только для того, чтобы им однажды в этот затылок выстрелили: такой орнамент.
– Зачем, – шептал себе Артем упрямо, чтобы не уснуть. – Хоть ты хозяин, хоть ты сам черт. Все расскажешь. Зачем ты так с нами. Зачем ты с людьми так. Зачем нам тут сидеть. А если не скажешь – в лоб тебе. Из вашего же нагана. Промеж глаз. Сука.
Баюкал-баюкал себя – и уснул.
И умер.
Всегда было интересно, есть ли там что, или просто свет выключают. И нельзя ли с кем-нибудь договориться, чтобы отправиться назад, в детство. В довоенное время, к еще живой матери на еще живую Землю. Вот был бы отличный рай.
Но загробный мир оказался другим. Какая жизнь, такое и посмертие: задраенное. Разве что почище и стены в свежей краске. Масляной. Если вся жизнь масляной краской покрашена, то и рай с адом должны быть такими же.
Кроме стен, была койка. Рядом стояли еще, заправленные, пустые. Странно: не один же он сюда умер.
Еще палка металлическая была, а на нее повешен прозрачный пакет с какой-то жидкостью. От пакета шла резиновая трубка к Артемовой руке, подменял ему кровь на дрянь какую-то.
Ага. Живой, следовательно.
Поднял руку, сжал и разжал пальцы. Не привязана. Ногами пошевелил – свободны. Откинул простыню, посмотрел на себя: в чем мать родила. Дырки от пуль пластырем залеплены, белым. Зачем это с ним так? Кто?
Повел спиной – ничего не почувствовал. Подживали укусы от плетки. Посмотрел на сигаретные ожоги: корки сошли. Под ними – розовые пятна.
Что случилось?
Стал вспоминать: были цветы затылочные. Был с Сашей разговор. Револьвер был в руке. Как вместо этого всего ему подложили койку, а вместо крови – заменитель накапали?
Спустил ноги на пол. Взялся рукой за шест, как за посох. На ногах было стоять непривычно. Плыла голова, звуки кривились.
Комната квадратная, одна дверь.
Поковылял вместе с посохом и с фальшкровью на своих ходульках к этой двери. Подергал. Заперто. Постучал. Безответно.
Но там, за дверью, шла жизнь. Голоса какие-то раздавались, фанерой отфильтрованные, музыка, смех; смех. Может, рай там все-таки? А он в предбаннике? Надо просто от своей, порченой крови совсем избавиться, залить вместо нее ангельскую бесцветную, и пустят?
В замке завелась железная личинка, закрутилась. Услышали.
Артем подумал: чем бить? Но долго думал. Не успел.
На пороге стояла женщина. В белом халате: стираном и глаженом белом халате. Улыбалась ему.
– Ну вот. А мы волновались уже.
– Волновались? – аккуратно спросил Артем. – Вы?
– Конечно. Столько времени без сознания.
– Сколько?
– Ну уж неделя. Вторая пошла.
– Зато выспался, – сказал Артем, стараясь через ее плечо высмотреть, что там в коридоре ему готовится. – Не знаю уже даже, чем теперь на том свете заниматься буду.
– А вы разве торопитесь? – покачала головой женщина.
Она миловидная была. Веснушки бледные, глаза рыжие, волосы убраны. Улыбка – и видно, что часто улыбается: лицо так расчерчено.
– Врач сказал, неделя-другая, и в путь.
– Я тоже вот врач. И не стала бы уж так категорично.
– А как стали бы?
И у Артема в груди шевельнулась личинка – надежда.
– Ну… Вы получили, с моей точки зрения, дозу в пять или шесть грей. Когда? Недели за две до госпитализации? Судя по крови.
– До госпитализации?
– Если бы все было своевременно… Если бы мы начали курс сразу… Я бы сказала, что у вас были бы пятидесятипроцентные шансы. Сейчас – не хочу врать… Терапия приносит неплохие результаты. Переливания. Антибиотики удалось правильные подобрать.
– Антибиотики? Терапия? – Артем прищурился.
– Ну и остальное… Вы, думаю, и сами чувствуете. Язвы заживают. Так или иначе, это никакая не неделя. Есть вероятность – и вполне солидная – пойти на поправку. Организм хорошо реагирует…
– Антибиотики откуда?
– Простите? Если вы беспокоитесь о годности, то, уверяю вас…
– Я где? Это что? Это Ганза?
– Ганза? Которая там, снаружи? Кольцевая линия, вы имеете в виду?
– Снаружи? Снаружи чего?
– Куда вы? Постойте! Вы, между прочим, без штанов!
Он оттолкнул ее, выбрался из комнаты.
Там шел коридор длиннющий, странный – как будто его внутри туннеля построили. Одна из стен скругленная, в тюбингах. Но тюбинги не как в метро, ржой поеденные – а чистые, окрашенные райским маслом. Чисто все, сухо. Лампочки вечные висят. Что за место? Не станция. Таких станций нет.
Заиграл где-то оркестрик, весело и пьяно.
– Мы где?
– Будет немного странно, если вы отправитесь исследовать тут все с голым задом, Артем. Предлагаю вернуться в палату…
– Откуда вы знаете мое имя?
– Оно у вас в карточке значится.
– В карточке.
И вот: вспомнилось. Вспомнилось, как сидел два года назад в клетке у фашистов, и как ждал раннего утра, чтобы быть повешенным. Никак не мог уснуть. А когда провалился в сон на несколько минут, подлый и жалкий мозг приснил ему спасение. Явился Хантер, истребил всех врагов, освободил Артема. Неплохой был сон; скверно, что просыпаться пришлось.