– Нет, – ответила она. – Почему ты спрашиваешь?

– Потому что я получил это.

Он посмотрел на нее. Достал из кармана пальто желтый конверт, тот, на котором стояло «Эмануэлю Сфинксу», запечатанный при помощи франкировальной машины с надписью «Берн». Именно его он показал полиции и в результате больше не осмеливался поехать ни домой, ни на работу, ни куда-то еще, где теоретически мог появиться.

Кристина взяла его. Осмотрела.

Три исписанные от руки страницы.

Тысяча вопросов. И она раскрыла рот, чтобы задать их.

И в то самое мгновение, когда сделала это, раздался хлопок.

Реакция Лео, собственно, оказалась полностью неверной, но, возможно, именно это спасло их.

Лео подумал, что в них врезались, причем исключительно по его вине, и взял вправо, ему почему-то пришло в голову, будто он попал на встречную полосу, сам того не заметив.

Но они ехали справа так далеко, как только возможно.

И когда вылетели на обочину, там уже не было никакой дороги, лишь трава, и откос, и чертова куча бугорков, которые они миновали, в то время как Лео отчаянно вдавливал тормоз в резиновый коврик со всей возможной для него силой.

Только когда автомобиль остановился, они поняли, что случилось.

А когда выбрались из него, их встретил запах бензина и свежевспаханной земли, и было темно от дыма, и шум только нарастал.

26

Больше всего Вильяма удивило то, каких усилий ему стоило собраться с мыслями.

Он с силой потер ладонью лицо, помассировал большими и указательными пальцами виски, надавил на щеки как можно жестче, до боли, но в результате ни черта не стало лучше.

Жанин подвела его к стене, к правому концу всех групп клинописи, положила руку на одну из них. А потом попросила посмотреть на бумагу, которую дала ему ранее.

– Я не знала, где она должна находиться. Но она пугала меня.

Вильям не понял, что она имела в виду.

Последние знаки на его копии оказались такими же, как на листке, висевшем на стене, и явно представляли событие, сейчас обретшее свое место, и то, куда оно попало, явно испугало Жанин, и Вильям пока еще не знал почему.

Но это беспокоило его.

– Вот из-за чего мы здесь, – сказала Жанин.

Он не ответил ничего.

– Все происходящее. Дженифер Уоткинс. Боязнь того, что мы с тобой оказались зараженными. Вирус. Скорее всего, в этом причина.

Да? Он по-прежнему ждал.

– Они знали, что так случится. Знали, и сейчас это происходит.

– Что?

Жанин пыталась найти разумную формулировку. Чтобы та не звучала наивно, или слишком напыщенно, или глупо, или так, словно было репликой из журнала комиксов, но результат выглядел комбинацией всего, вместе взятого.

– Я думаю, мы умрем, – сказала она просто. А потом: – Нет. Я знаю это.

Вильям закрыл глаза.

Покачал головой, как бы в надежде, что все мысли встанут на свои места, как кусочки мозаики, и получится законченная картинка, и он сумеет понять смысл ее слов. Но ничего подобного не случилось.

– Откуда тебе это известно? – спросил он наконец. Тихо, даже не открывая глаз снова. – Откуда ты узнала? Как можешь стоять здесь, смотреть на эти стихи и сначала говорить, что перед нами язык символов и его можно истолковать различными способами, а потом вдруг делать такое заявление? Откуда?

– Это язык. Я не в состоянии нарисовать никакой схемы. Я просто знаю.

– А разве ты не можешь ошибиться? Например, сделать просто идиотский вывод? Попасть в точку в какой-то части всего этого, относительно порядка, исторических событий, всего другого, но заблуждаться в том, что говоришь сейчас?

Жанин посмотрела на него.

Ей самой ужасно хотелось, чтобы он был прав.

Но к сожалению, все обстояло совсем иначе.

Она знала, что тексты о прошлом доказывали ее правоту относительно будущего, а стена лишь подтверждала ее мысли, и как бы она ни пыталась опровергнуть их, всегда сумела бы защититься и четко обосновать свои выводы.

И как ученый могла гордиться собой.

Но вместо этого металась между страхом и чем-то другим.

Скорбью?

Жанин тяжело вздохнула, вернулась к стене, прошла вдоль всех распечаток, искала правильное место. Нашла. Остановилась. Положила одну руку на бумагу.

– Здесь. Четырнадцатый век. Мы договорились об этом?

Вильям дернул головой. Возможно. Если Жанин в целом была права относительно прямой времени, и порядка, и событий, но, боже правый, она снова увидела сомнения у него на лице и устало покачала головой.

– Крестовые походы, – сказала она и показала вдоль листов бумаги влево. – Седьмой. Восьмой. Девятый. Это просто для информации.

Рука все еще на четырнадцатом столетии перед ней.

Показала вправо.

– В другом направлении. Константинополь. Падение Византийского государства. Появление книгопечатания. Возражения есть?

Пожалуй. Однако Вильям ничего не сказал.

А потом Жанин вернулась к бумаге, находившейся перед ней.

– Что происходит в четырнадцатом столетии? Великий мор. – Она снова показала на несколько символов. – Крысы. Болезнь. Распространение, смерть, чума, не знающая конца.

Произнесла последние слова, глядя ему прямо в глаза, словно речь шла о чем-то неслыханном и как будто он должен был понять масштаб события.

– И почему? – спросил Вильям. – Почему это означает, что мы умрем.

– Потому, – сказала она просто.

Взялась за край бумаги, на которой покоилась ее рука, дернула ее так, что оторвала от стены. Два обрывка остались на булавках, державших ее.

Она сложила лист гармошкой, прятала его содержимое строчка за строчкой в каждой складке, пока не остался только самый нижний ряд.

Знаки в самом низу.

Потом подошла к Вильяму.

Миновала девятнадцатое столетие, и Вторую мировую войну, и цунами, все, вплоть до угла, где он стоял, по-прежнему около бумаги, напоминавшей его собственную. Почти в самом конце справа.

А затем взяла свой свернутый листок. Подняла его, поднесла снизу.

Оба ряда со знаками оказались один под другим.

Они точно соответствовали друг другу.

Это были те же самые слова.

Чума, не знающая конца.

И она посмотрела на него.

Увидела, что он понял.

– Поэтому.