– Друг мой, – сказал Фонтен, – я охотно соглашусь, если вы пригласите Долорес тоже.

Петреску тяжело вздохнул, принял страдальческий вид и пообещал, что Долорес будет приглашена тоже.

– Итак, мэтр, выходить в одиннадцать часов… Может, сегодня вечером ужинать с…

– Нет, друг мой, – решительно сказал Фонтен, – на сегодня я ничего не хочу, только покой.

После ухода Петреску он долго ждал Долорес, наконец сам отправился к ней и постучал в дверь. Она сидела в кресле и, казалось, дремала. По всей комнате была разбросана одежда.

– Прости, Гийом, я слишком долго?.. Когда я причесывалась, у меня опять заколотилось сердце, но я готова… Пойдем…

В ресторане она, по своему обыкновению, заказала бифштекс и «хорошего французского вина», съела пару кусочков мяса и выпила всю бутылку. Затем она выкурила много сигарет, несмотря на протесты Гийома, который утверждал, что табак усугубляет удушье.

– Tesoro, [38] не надо пытаться заставлять меня жить, как живешь ты или кто-нибудь еще. Я Лолита. Я всегда мало ела и много пила, я всегда курила… Ни ты, ни кто-либо другой не сможет меня переделать… Я люблю то, что люблю, и хочу иметь то, что люблю… Я хочу жить… come se dice?.. безумно, зная, что живу в грехе, достойна проклятия, но что божественное милосердие бесконечно, и обрету спасение… Ты понимаешь?

– Нет, – сказал он. – Но я готов это принять.

Он хотел как можно скорее вернуться в гостиницу и отвечал рассеянно. Раз десять она прикурила новую сигарету от прежней.

– Закажи мне ликер, Гийом, ликер из лесных ягод.

– Это неразумно, любовь моя. Уже поздно, и…

– Ты торопишься вернуться, no? – спросила она, сжав в ладонях лицо Гийома, не обращая внимания на окружающих. – Querido, ожидание счастья прекраснее самого счастья… Ты ведь это знаешь, no?

Она залпом, на русский манер, выпила свой ликер и встала. Гостиница была недалеко. Они вернулись пешком по узким темным улочкам. Перед дверью она обратила его внимание на двух индейцев, совсем маленьких, словно пигмеи, они спали прямо на ступеньках. Их сомбреро свалились с головы и валялись рядом, образуя яркий контраст с лицами цвета терракоты.

– Mira… Сколько нищеты на свете!.. Гийом, ты должен написать для меня пьесу о Флоре Тристан… [39] Жестокую пьесу… Я ее сыграю.

Держа его за руку, она бодро шагала рядом, стуча высокими каблучками по мостовой. Когда они пришли в гостиницу, он робко спросил:

– Ты не слишком устала? Зайдешь ко мне на минутку?

– На минутку? – переспросила она. – На всю ночь. Ступай к себе… Hasta pronto! [40]

Он подумал: «Жребий брошен». Чуть позже раздался легкий стук в дверь, который он уже так хорошо знал. Она вошла, укутанная в меховую накидку:

– Я набросила, чтобы выйти в коридор.

Прямо у двери она скинула туфли. Он устремился к ней, чтобы снять накидку.

– Какая ты красивая! – вырвалось у него.

– Тебе нравится?

Он подхватил ее на руки и отнес в комнату, где положил на кровать.

* * *

– Почему ты говорил, что стар, любовь моя?

– Потому что я еще не знал тебя.

Она лежала, вытянувшись рядом с ним на постели, и он не мог наглядеться на совершенные изгибы ее тела. Он восхищался красотой ее груди, бедер, длинных ног.

– Ты все, о чем я мечтал, все, на что я даже не смел надеяться: поэзия, воплощенная в женщине, чувственность и ум. Я люблю твои порывы и твою безмятежность.

Когда, восхищаясь ею, он находил особо красивые фразы, у нее словно из глубины сердца вырывался вздох.

– Скажи мне еще что-нибудь прекрасное, – просила она.

Она была дерзкой любовницей, но не такой искусной, как он предполагал, и это тоже ему нравилось. Около двух часов ночи он прошептал:

– Тебе надо вернуться к себе. Необходимо все же хоть немного поспать, и потом, вдруг тебя утром увидят у меня.

Казалось, она была раздосадована:

– Ну и что? Мне все равно… Ты правда хочешь, чтобы я ушла? Мне так хорошо рядом с тобой.

Он поискал ее туфли, меховую накидку и протянул ей. Она недовольно нахмурилась:

– Это не любовник, за которым я поехала в Боготу… Это Золушка.

С прежней очаровательной улыбкой она сказала: «Buenas noches, mi señor», и балетным шагом выскользнула из комнаты.

Когда Гийом Фонтен остался один, его охватило беспокойство: «Я влюблен, – подумал он, – как не влюблялся с юности. Чем это все закончится?.. Через несколько дней я потеряю эту женщину. Какая она была трогательная этим вечером в моих объятиях, едва дышала, и такая доверчивая…» Душа его была в смятении, зато тело казалось легким и умиротворенным, а сердце билось ровно и спокойно.

X

Он обещал Лолите разбудить ее в девять. Но самого его колокола Боготы пробудили ото сна гораздо раньше. На церковных часах глухо и размеренно пробило семь. Спал он мало, но чувствовал себя легко и бодро. «Это от горного воздуха? – подумал он. – Или от радости?..» Пожилая женщина принесла ему desayuno. [41] Наконец он позвонил в номер 19. Ему ответил сонный голос. Он представил себе Лолиту: с полузакрытыми глазами, растрепанными волосами, она длинными пальцами сжимала телефонную трубку.

– Здравствуй, любовь моя, – произнесла она. (Это становилось уже ритуалом). – «Es la voz de mi señor»…

– Что ты сказала?

– Я сказала: «Это голос моего господина». Ты же мой господин, no?.. Как тебе спалось? Ты не устал?

– Я никогда не чувствовал себя лучше, чем сейчас.

– Ты удивительный, – сказала она.

Она заставила себя подождать, что тоже стало ритуалом, и пришла к нему, одетая для прогулки. Затем они спустились в холл, сначала Гийом, затем, пару минут спустя, Долорес. Он сам настоял на этом. Он встретил ее внизу у лестницы и сказал: «Buonas días, señora», сказал нарочито громко, специально для посыльного и кассира, которые, однако, их не слушали. С некоторым, впрочем вполне приемлемым, опозданием появился Петреску, затем Мануэль Лопес с женой, красивой брюнеткой по имени Тереза, и, наконец, незнакомый человек лет сорока, которого Лопес представил: «Педро Мария Кастильо», а Долорес приветствовала его с искренней радостью и сердечностью. Фонтен недоверчиво разглядывал этого человека с умным лицом, залысинами и очень уверенным видом.