Катя добрела до калитки и с тяжелым сердцем зашла в дом. Она, наверное, не боялась уже Алены и того, что Алена скажет, прежде всего потому, что Алена редко в чем-то ее упрекала. Но босоножек ей было жаль. Она вспоминала себя вчерашнюю, такую непривычную, воздушную, и ей казалось, что, не будь она обута в те сказочные мамины босоножки, Костя не оказался бы с нею на берегу, у костра, на темных улицах Прясленя. А теперь она их потеряла. И Костя, видно, на нее тоже больше не взглянет, ведь у него – вовремя вспомнила она – есть Женя Астапенко. Старше, красивее и опытнее…
Катя прикрыла дверь своей комнаты и упала на кровать. Если бы могла, она бы заснула, но даже это было ей не под силу. Она ворочалась, кусая угол наволочки, и собиралась заплакать. В саду от жары удрученно замолкли птицы. В такой духоте плакать было бы совсем невыносимо.
Она отбросила подушку и подошла к окну, чтобы, наконец, закрыть ставню, хотя это уже было бесполезно. Сердито отдернула штору, и ее сердце тут же ухнуло вниз от неожиданности, а потом радостно затрепетало маленькими птичьими крылышками. На подоконнике, аккуратно составленные вместе, ждали босоножки. Только один человек мог принести их сюда. Он вернулся, когда утро уже властвовало вовсю, а сама Катя ворочалась во влажных простынях и снах. Он поставил босоножки на подоконник, прислушался к ее тихому сопению из-за задернутой занавески, и в уголках его губ поселилась улыбка.
Увидев это так, будто все произошло на ее глазах, она стала воздушным шариком, ниточка, связывающая ее с землей, истончилась, и теплый восходящий поток стал возносить ее выше и выше.
После обеда Алена варила варенье из вишен в большом тазу. Ягоду она собрала еще поутру, до жары. Рядом с ней Катя, с ногами взобравшись на табуретку, шпилькой вытаскивала косточки и раскладывала вишню на большом противне, застеленном марлей. И она пыталась не подавать виду, что вытаскивать шпилькой вишневые косточки – это последнее, чем бы она сейчас занялась в своей жизни.
– Ты так и не рассказала… Как вчера? – полюбопытствовала Алена, плоской деревянной ложкой поддевая розоватую пенку.
Катя изо всех сил постаралась придать лицу равнодушное выражение, и даже пожала плечами:
– Да так, неплохо. Посидели немного с Настеной и ребятами. У костра. А потом домой пошли, – Катя была уверена, что этой лжи Алене будет достаточно. Мать нечасто стремилась узнать что-нибудь из жизни своей дочери. То ли ей это было неинтересно, то ли так она давала почувствовать ей свободу. Однако сегодня Алена вдруг полюбопытствовала:
– Кто там был? Ну, что за ребята? Я знаю кого-нибудь?
– Ты правда хочешь? – Катя улыбнулась, притворяясь спокойной. – Это на тебя не похоже.
– Я вчера была на народных гуляниях, с кучей знакомых. Это тоже на меня не похоже, – хмыкнула женщина. – Ну, так кто?
– Ты, наверное, их не знаешь… – Катя все еще юлила.
– Я прожила тут первые восемнадцать лет своей жизни плюс каждый отпуск. Я знаю почти всех.
Катя мило улыбнулась. Она и сама не понимала, почему ей так не хочется вспоминать вчерашний вечер вслух. Как будто то, что она проговорит это, каким-то образом изменит или прошлое, или ее ощущение о прошлом.
– Э… Настена, я… – нарочито бодро начала перечислять она. – Маркел. Надя – не знаю, какая у нее фамилия. Ваня Астапенко и его сестра Женя. Степа Венедиктов и его брат… Костя.
Так с ней часто бывало – самое важное оставить напоследок. Кого ей хотелось обмануть, себя или других, когда главное относилось ею в пост скриптум? Или она просто неосознанно пыталась отсрочить даже упоминание о том, что тревожит? Боясь выдать себя, и выдавая себя тем, чем боялась выдать… Катя не ожидала, что произнести имя Кости будет так сложно. Как будто оно под запретом, как будто в этом имени есть какой-то второй, куда более важный смысл, который известен всем. «Костя», – произнесла она, и почувствовала на себе тысячи чьих-то взглядов. Как глупо! Не было даже одного – Алена как ни в чем ни бывало помешивала густо-алое варево.
– Маркел… Это не Олежка, Вовки Маркелова сын?
– Не знаю. Все его Маркелом зовут. Я думала, это имя. Такой невысокий, крепкий…
– Да, наверное, он. По крайней мере, сам Вовка такой же точно. Я его всегда Маленьким Муком дразнила. Мы с его сестрой в одном классе учились, с Ниной, – стала вспоминать Алена.
– А я про Маркела подумала, – закивала Катя, – что он Мужичок-с-ноготок.
Алена странно на нее посмотрела. Положила на блюдце ложку, вытерла о передник руки, обошла стол и, склонившись, прижалась к Кате щекой.
– Иногда я забываю, что ты моя дочь. Больше близкая подруга. А потом вот так, раз, ты что-то скажешь или жест у тебя какой-то… – и я вдруг осознаю, что ты моя плоть и кровь. Такие звоночки. Даже страшновато как-то. Иногда ты говоришь моими словами, иногда похожими.
– А иногда совсем иначе. Мам, это нормально! – Катя чмокнула ее. – Ты меня воспитала, мы живем вместе. Конечно, мы чем-то похожи. Что ж тут такого?
Алена вздохнула:
– Просто я всегда думала, что я одна-одинешенька.
И прежде, чем Катя успела ответить, Алена уже сменила тему:
– Так, этот противень давай-ка на чердак, пусть сушится. И марлей не забудь прикрыть, а то муки засидят. А я пошла за банками. Надо еще крышек где-то раздобыть.
Катя промолчала, не показав удивления. У Алены нечасто случались проблески таких откровений, и возможно поэтому Кате мама виделась существом почти мифологическим. Она часто мечтала быть похожей на Алену хоть чуточку побольше. Раньше, в детстве, ей казалось, что, когда она вырастет, то станет как мама – во всем. Будет так же здорово танцевать с коллегами на новогоднем вечере, так же вкусно готовить, так же весело смеяться, так же быстро плавать, так же легко ходить. И, конечно, будет такая же красивая. Когда Алена вечером возвращалась за Катей в детский сад, у той в первую секунду все внутри замирало. Ради этого стоило сидеть – зимой у окна, весной и осенью на песочнице, и не сводить глаз с ворот детсадовского двора, вот именно ради этого момента: когда металлическая калитка отворяется, и на дорожке появляется эта стройная фигура в приталенном пальто, которая не столько идет по асфальту, сколько парит над ним. Какое это было счастье, услышать от воспитательниц «Катя Ветлигина, за тобой мама пришла!», кинуться к маме, зарыться лицом в ее высокую мягкую грудь, так сладко пахнущую духами. А дома примерять ее туфли и, подволакивая ноги, уверять себя, что за сегодня нога совершенно точно подросла, и уже совсем скоро и сама она вырастет, и станет как мама. А лет в четырнадцать Катя впервые по-настоящему засомневалась. Ее волосы стали совсем черные, смоляные. А у Алены, хоть и были такие же вьющиеся, но русые, с тонюсенькими золотыми искорками, которые видно только на свету.
– Надо же, – как-то раз хмыкнула Алена, проведя ладонью по кудрям дочери и шутливо их взъерошив. – Волосы у тебя явно не мои.
– Это от отца?