Лиля сделала музыкальную паузу, а после продолжила:
— Здорово, правда? Когда с местами знакомишься как с людьми, с ними уже не расстаешься, они навсегда с тобой. Кстати! Когда мы были в Красноярске, я совсем забыла упомянуть про Царский мост через Енисей, к которому сбежала Ангара. Чудо инженерной мысли. Когда-то на Всемирной выставке он разделил с новехонькой Эйфелевой башней главный приз и золотую медаль. Между прочим, с формулировкой «за архитектурное совершенство и великолепное техническое исполнение». Потом его много раз упоминали в списках чудес света, чудес России — короче, всяких чудес. Говорят, и правда зрелище грандиозное, великий мост через великую реку. Ну, а в 2007 году его разобрали и сдали на металлолом. Такой вот современный подход к чудесам. А могли бы придумать пару-тройку легенд и экскурсии водить. Салаги… Мне ужасно не по себе от этого. Такая красивая легенда, такой красивый мост. Но легенда — просто выдумка, а мост — просто куча хлама. Если подобная участь постигла настоящий шедевр, всеми признанный, то что уж говорить… обо всем остальном? О нас? Я смотрю на себя, и… и иногда мне кажется, я такая же груда металлолома. Пусть не сейчас, но скоро. Время уходит, а мне нечем за него уцепиться…
И тут Лиля шмыгнула носом. Этот всхлип, по-детски мокрый, так отчетливо донесся из-за занавеса, сотканного из недель, расстояний и погребального савана, что у Лары сжалось горло, будто под гортанью на шее сомкнулись чьи-то костлявые пальцы. Из магнитолы доносилось тихое змеиное шипенье. Лара нажала на кнопку перемотки и перелистала треки, но все они были музыкальные, а не голосовые. И тогда она вытащила диск, заперла его в бардачке, торопясь, словно захлопывала ящик Пандоры, и откинулась на сиденье.
Бензин на древней, ветшающей заправке действительно оказался скверный, двигатель ревел и не желал тянуть машину вперед.
Егор заговорил глухим голосом:
— Я до сих пор не все рассказал тебе о Лиле.
— Да ты издеваешься…
— Я долго думал об этом в Гагавке. То, что там происходило…
— Что именно?
— Неважно… В общем. Я понял, что если и рассказывать, то сейчас, потому что потом может быть слишком поздно, и ты меня не услышишь, или услышишь слишком хорошо… Или я сам потом не смогу рассказать, и это останется висеть где-то тут, — он взмахом руки обвел пространство между собой и ею, и Ларе показалось, что у него дрожат пальцы. — Уже навсегда.
— Я слушаю, — через силу пробормотала она.
— Через четыре месяца после твоего отъезда в Англию Лиля забеременела. Но мне не сказала. Я узнал случайно, искал в шкафу загранпаспорт среди вороха бумаг и наткнулся на ее медкарту. Там был даже снимок с УЗИ.
— Что…
— Я говорю правду. Я всегда говорю тебе правду, потому что ложью я уже наелся. Она носила нашего ребенка. А потом избавилась от него. И ничего мне не сказала.
Егор опустил оконные стекла, и ворвавшаяся пыль завертелась по всему салону, до скрипа забивая горло.
— Я собрал вещи и ушел, и три недели прожил на работе, в своем кабинете. Она умоляла меня вернуться. И я вернулся. Собирать наши черепки.
Лара ждала подробностей и понимала, что не дождется. Это, пожалуй, единственное, что она теперь понимала: что Егору больно и плохо, и было так уже очень давно, и никто не мог никому помочь. Какие уж тут подробности. Все то, что представлялось ей крепкой цепью, окончательно распалось в руках на искореженные звенья, расползлось сгнившими волокнами, в беспорядке и без надежды на воссоединение.
Разговоры кончились, слова иссякли. До самого вечера, иногда подменяя друг друга за рулем, по дурной разбитой дороге они остервенело неслись вперед, будто спасаясь от адских псов. Но при этом ничего не говорили, кроме обыденных замечаний, вроде просьбы притормозить и вопросов, что купить в сельском магазине и сколько литров залить в бак.
Лара не брала в руки рюкзак с Лилиным прахом. Если бы сестра действительно предала ее, выболтала какой-нибудь самый нелицеприятный секрет всему миру, оклеветала бы, — даже это, наверное, потрясло бы ее меньше. То, что Лиля не позволила ей разделить с нею свой страх, свою боль и отчаяние, повлекшее за собой чудовищную ошибку, — вот что казалось Ларе самым непростительным из грехов. Лара боялась себя, изнутри похожая на котел ведьминого варева, в котором на медленном огне булькают, всплывая и погружаясь в раскаленную жижу, чувства настолько темных и грязных цветов, что им нет имен.
И только одному, чистому и яркому, не было места в котле, и потому оно всплескивало где-то рядом.
Иногда Ларе хотелось обратиться к Егору. Она протягивала ему свой взгляд, как руку без перчатки. И он отвечал одними глазами. Но слова исчезали, так и не родившись, а поверхность варева маслянисто пузырилась, и каждый пузырь лопался со жгучими брызгами: п-пх… п-пх…
После Тайшета от дороги осталось одно название, сплошной грейдер с комьями глины и крупно битого асфальта. Камушек от встречного лесовоза прилетел прямо в лобовое стекло, пустив паутинку трещин, но даже это никого в джипе не взволновало: как рыб внутри аквариума не взволновала бы трещина, пошедшая по стенке их стеклянного мира.
В темноте они остановились у поста ДПС, припарковавшись между двумя «Тойотами» перегонов, разложили сиденья и уснули.
Все горожане в мире похожи между собой. От сельских и деревенских их отличает именно то, что живут они в городе, и это структурирует все внутри них — иначе. Лара давно заметила: в какую бы местность она ни попадала, будь то Крым, Италия или Англия и русский Север, горожане похожи друг на друга, а сельские жители в каждой местности свои, самобытные. Вот и в Сибири так же. Если гагавкинских она называла про себя сибиряками совершенно свободно и даже делала далеко идущие выводы об общих чертах всех сибиряков, то в Иркутске люди снова были горожанами. И если в ее детстве они хоть как-то различались, то с приходом сетевых магазинов и ресторанов, окутавших планету, кинотеатров и типовых торгово-развлекательных центров все стало удивительно похожим. Просто — цивилизация. Телефон, Интернет и кофе в стаканчиках с пластиковой крышкой и неудобной палочкой, которой невозможно размешать сахар.
Лара не ожидала, что так сильно отвыкла от всего этого. Во время поездки она сбрасывала старую, малую ей шкуру так часто, что уже и не понимала, где во всем, что она чувствует, находится она сама. Исчезла ее принадлежность какой-то из общностей людей, к прошлому, о котором она, как выяснилось, не имела никакого представления. И она стала принадлежать лишь дороге, фотоаппарату и Егору Арефьеву.
После вчерашнего, последнего, признания у нее на языке вертелись вопросы, которые на самом деле были одним-единственным вопросом. Выпадала тысяча возможностей, чтобы задать его, но каждый раз она замирала. Он не касался Лили или горя от ее смерти. Впервые за всю поездку вопрос, мучивший ее, имел отношение не к ней с сестрой. «Ты, только ты и Лиля…» — бросил ей обвинения Егор, там, на мосту через Томь. И вот наконец теперь она готова была это опровергнуть.