* * *

Я успел.

В десять пятьдесят я стоял на нужной платформе автовокзала, шумного, суетливого места, где сам воздух загустел от выхлопных газов. В общем гуле мешалось великое множество звуков: вой, свист и скрежет тормозов, искажённые обрывки объявлений из громкоговорителя, зазывные крики мальчишек-газетчиков, да и просто шум толпы, втиснутой в большое, но замкнутое пространство. Пол усыпан окурками, фантиками, газетами — словно тут недавно снимали крышу и с неба вместо дождя пролились потоки мусора.

Но когда в десять пятьдесят прибыл автобус из Чикаго, все звуки разом смолкли. Гул, скрежет, свист, вой. Все. Словно Леонид Брежнев сбросил на них атомную бомбу и стёр с лица земли.

Я услышал их снова только после того, как сестра вылезла из автобуса, вынырнула из облака выхлопных газов, подбежала ко мне и мы обнялись. И эти объятия были дороже слов.

— Холлинг, — произнесла она наконец, — я так боялась, что выйду, а тебя нет.

— Я здесь, Хизер, — ответил я. — И всегда буду… Буду тебя ждать.

* * *

Поели мы там же, в Порт-Оторити: горячие чизбургеры, колу и пончики в шоколаде. А когда вышли с вокзала, купили ещё бублики с лотка и пошли в Центральный парк. Взявшись за руки. В парке, на огромном Овечьем лугу, мы легли на траву, и сестра рассказала, как ехала на запад, прямо на закатное солнце. Потом мы встали, обошли пруд и остановились у нагромождения — не то скал, не то обточенных временем валунов. Всё вокруг нас зеленело, переливаясь всеми оттенками зелени, какие только бывают на свете. Изредка в зелень вкраплялся нежно-розовый цвет усыпанных бутонами веток. Всё это роскошное убранство отражалось в чуть подрагивающей воде. Мы прошли по Горной тропе, прямо как по горам в Калифорнии, потом — на террасу Бетесда, залезли там на каменные стены и водили пальцами по выбитым на них письменам, пока какой-то заботливый взрослый на нас не наорал и не заставил слезть. Затем мы двинулись по Главной аллее, под высокими вязами, и дошли — вы не поверите! — до памятника Уильяму Шекспиру, который посмотрел на нас довольно строго, даже сурово. Впрочем, может, он, наоборот, нас стеснялся, потому что стоял там в колготках. У всех на виду.

Мы шли медленно. И почти всё время молчали. Я рассказал только о том, как мы весь месяц сидим под партами, готовимся к атомной войне. И ещё о трагедии Шекспира «Гамлет, принц датский». А сестра рассказала про Миннеаполис, про то, как не хотела садиться обратно в жёлтый «фольксваген-жук», как Чит уехал, как она нашла Вестерн Юнион и получила от меня деньги и как заснула впервые за последние несколько суток — в автобусе, по дороге в Чикаго.

Но в основном мы молчали. Весна, Центральный парк, рядом сестра. Больше ничего и не надо.

Потом мы сели в поезд, а от станции шли пешком. Домой. И совершенно не важно, что на ужин мама подала подгорелые чизбургеры. Главное — дом не был больше пустым.

Отец за весь вечер сказал только одну фразу:

— Ну что, нашла себя?

Сестра промолчала.

— Нашла себя, спрашиваю? — повторил отец.

— Она нашла меня, — ответил я.

* * *

В конце трагедии «Гамлет» на сцене громоздится гора трупов: Лаэрта закололи, королеву отравили, короля тоже отравили и закололи в придачу. Ну и с Гамлетом, в сущности, то же самое. Горацио, конечно, надеется, что ангелы прилетят и споют Гамлету, чтобы он почил с миром, но я сомневаюсь. Не видать ему мира даже после смерти. Может, он это понимал. Может, поэтому и одевался в чёрное. Может, поэтому и не смел быть счастливым. Искал себя не там, где надо.

Или просто рядом не оказалось человека, который бы подсказал, что искать себя вовсе не нужно. Нужно, чтобы тебя нашли.

Думаю, об этом нам и хочет рассказать Шекспир в этой пьесе. Так он приоткрывает нам, что значит стать человеком.

Кстати, нашли в эти дни не только меня. А ещё и лейтенанта Бейкера!

Честное слово!

Он провёл три месяца в джунглях — и его нашли!

В последнюю среду мая, ясную и прохладную, мы с миссис Бейкер читали Шекспира, и вдруг вошла миссис Сидман с конвертом в руках. Миссис Бейкер взяла его трясущимися руками, медленно распечатала, увидела, что там телеграмма. И не смогла её достать.

— Вам помочь? — спросила директриса.

Миссис Бейкер кивнула.

— Я открою телеграмму, а потом заберу Холлинга в канцелярию, чтобы не мешать, — добавила миссис Сидман.

Миссис Бейкер посмотрела на меня. И я понял, что она не отошлёт меня в канцелярию. Того, с кем вместе зажигал свечи, в канцелярию не отсылают.

— Не надо, — прошептала она.

Директриса забрала у неё конверт, достала бумажку и протянула миссис Бейкер.

Но та закрыла глаза. И прошептала:

— Читайте.

Миссис Сидман взглянула на меня, а потом прочитала первые слова телеграммы:

— Любимые глазки… тчк.

Помните, с каким всхлипом втягивается воздух, если до этого долго-долго не дышать? А звуки настоящей радости помните? Любые, какие угодно: пенье птиц в первое утро весенних каникул, или чпок, с которым открывается бутылка колы, или крики болельщиков, когда ты первым выбегаешь на финишную прямую. А ещё — журчанье ледяной воды в ручье среди камней, шелест листьев в конце мая в Центральном парке Нью-Йорка, шорох шин автобуса, который привёз тебе сестру.

Теперь соедините все эти звуки вместе.

И поверьте: то, что получилось, не идёт ни в какое сравнение с глубоким, отчаянно-счастливым звуком, который выплеснулся из груди миссис Бейкер, когда она услышала первые слова телеграммы.

Потом было ещё много звуков, она то плакала, то смеялась, то икала, и миссис Сидман её обнимала, а после, кивнув мне, увела попить воды.

Тогда я, хоть это, наверно, нехорошо, подобрал телеграмму и прочитал:

ЛЮБИМЫЕ ГЛАЗКИ ТЧК ВЫШЕЛ ДЖУНГЛЕЙ ТЧК ЗДОРОВ ТЧК ЖДИ КЛУБНИЧНОМУ СЕЗОНУ ТЧК ЛЮБЛЮ ТЧК

Сам Шекспир не написал бы лучше.

Июнь

Миссис Бейкер терпеть не может походы.

Я это знаю наверняка, потому что, когда речь заходит о походе, глаза у неё становятся квадратные. А в июне это случается всё чаще, потому что её класс, то есть наш класс, решил сходить в поход в ознаменование окончания учебного года. На две ночи в горы. К водопаду. В чащу леса.