Кроме тюленей у Баранова была еще тогда голубиная почта. Он раздавал своих птенцов-пансионеров маячным смотрителям, и когда бывала какая авария морская, то птицы приносили ему вести, и он делал свои распоряжения ответными голубями“.
Из воспоминаний адмирала И. И. фон Шанца о его мичманской жизни в том же Свеаборге: „Зима прошла довольно приятно. Гарнизонная служба, состоявшая в занятии караулов, вовсе не была обременительна, тем более что господа офицеры, в особенности старые, успели уже устроить ее на свой лад и отстаивали изредка выпавшие на их долю караулы невозмутимо спокойно. Каждый вечер, с пробитием зари, то есть около 8 часов, можно было встретить снующих по городу вестовых, которые перетаскивали на гауптвахты перины, подушки, простыни и прочее. Когда жесткий казенный диван превращался в покойную, удобную постель, караульный офицер раздевался, по обыкновению, до рубашки и рундовые шнурованные книги доверялись старшему унтер-офицеру, со строжайшим приказанием не допускать патруль нарушать богатырский сон караульного офицера.
Так как этот легкий способ охранять неприступную крепость был принят и освоен почти всеми, а главное и визитер-рунды состояли под начальством необразованных офицеров гарнизонной артиллерии, то и не предвиделось никакой опасности попасть под строгую ответственность. И не такие еще проделки благополучно сходили с рук. Иногда смелость доходила у некоторых из самых отчаянных головорезов до того, что они покидали свои посты…, и отправлялись в Гельсингфорс, откуда возвращались только к смене. Любимый всеми нами комендант крепости генерал Г…, человек холостой, которого седина и пятый десяток лет не лишили веселости и балагурства, смотрел весьма часто на все это сквозь пальцы; ему гораздо сподручнее было поплясать с офицерами на какой-нибудь холостой пирушке, чем корчить строгого начальника, чинить суд и расправу. Помнится мне, как я его видел иногда выплясывавшего удалые национальные танцы с таким неподдельным проворством, с такой неподдельной веселостью, что он мог смело выдерживать соперничество с моим приятелем И. И. Саликовым, известным своими способностями в гимнастических упражнениях.
Часто обыденный порядок зимней береговой жизни оживлялся вечерами, проводимыми мною в семейных домах, в кругу прекрасного дамского общества. Дома капитана над портом П., фон Д. и самого адмирала были для меня постоянно открыты, чего нельзя сказать о большей части моих товарищей“.»
* * *
Наиболее приятным для проживания офицеров и матросов был во все времена Ревель (нынешний Таллин). Относительно большой город с вполне европейской жизнью, обилие всевозможных увеселительных заведений, отсутствие той строгости, которая была свойственна и Кронштадту, и Свеаборгу, делала Ревель всегда желанным местом пребывания и для молодых офицеров, и для матросов.
Из воспоминаний контр-адмирала А. С. Горковенко о службе в Ревеле в 30-х годах XIX века: «Моряки очень любили Ревель. При всех достоинствах Кронштадта он все-таки смотрелся крепостью, тогда как Ревель представлял тип маленького немецкого городка, сохранявшего еще остатки средневекового характера, вместе с замками и клубами, цехами и другими наследиями фатерланда. Жизнь была и дешева, и приятна, и хотя высокий круг держал себя далеко от нас, мы веселились везде понемногу и все были обласканы в гостеприимном доме главного командира, графа Л. П. Гейдена, героя Наваринской битвы. Все клубы были для нас открыты, в умственных занятиях недостатка не было, а служебные шли своею чередою. Общество офицеров было дружное, и доброе согласие царствовало и на берегу, и в кают-компании. Команда также особенно любила Ревель, где вино было дешевле, и где она частью стояла по деревням».
А вот картинки морского быта в Ревельском порту, описанные уже А. П. Боголюбовым: «Пришла весна, вооружились снова и поплыли на те же места и шхеры с Михаилом Францевичем (Рейнеке – В. Ш.). Опять макали лот, брали углы и шли в Ревель. Дорвавшись до берега, мы встретились с товарищем мичманом Розенталем. Тот пригласил нас в их Дворянский клуб, где один помещик нашел, что мы слишком резво с Эйлером играем на бильярде, ибо какой-то шар влетел ему в нос. Конечно, мы немца обругали. А тот был важный барок и пожаловался на нас командиру порта, маститому адмиралу графу Гейдену. Сей, увидев Нелидова, говорит:
„А у вас молодые офицеры не дают себя в обиду, вчера оборвали моего знакомого NN в клубе, да он гадина, дрянь, и я очень этому рад“. Тем не менее, строгий капитан поставил нас бессменно на сутки на вахту. Через два дня граф пригласил его обедать, и разговор опять зашел о нас. „Я, – говорит Василий Степанович, – их наказал, более буянить не будут“. – „Напрасно, простите их да приходите с ними завтра пить чай“.
На другой день Нелидов привел нас на дачу адмирала. Ласковый прием адмирала, а также почтенной графини и милой дочери Луизы Логиновны нас ободрил. С виду мы были ребята красивые, свежие, бойкие, да, кроме того, домашнее порядочное воспитание в нас отражалось, так что граф и семья его благодарили капитана, что такой случай дал средство нас узнать поближе. Долгом считаю сказать, что почтенные наши старики-адмиралы того времени носили на себе чудный отпечаток добродушия, чистоты, справедливости и гостеприимства. Кто знал И. Ф. Крузенштерна, Гейдена, братьев Лазаревых Михаила и Андрея Петровичей, А. А. Дурасова, Ф. Ф. Беллинсгаузена и многих других, тот подтвердит, что это были самые почтенные моряки, умные и честные. Такого закала был и В. С. Нелидов, и мы много обязаны ему, что в два года стали порядочными офицерами, что и составило нашу будущность. Но, к сожалению для нас, на следующий 1844 год его сделали командиром фрегата, а на его место поступил капитан-лейтенант Василий Аникеевич Дуванов. Человек добрый, но неумный, раболепный, слабый духом, хотя и опытный морской офицер. Окончив плавание, бриг вернулся на зимовье опять в Кронштадт. Опять пошла та же бесшабашная мичманская жизнь. Скоро наступило Рождество. Тут-то разгар веселости был полный. Нанимались сани-одиночки чухонские, что ездили за полтину серебра в Питер по льду. Насядут туда испанцы, тирольцы, буряты, Луи XV, евреи, черти, Арлекины, Пьеро, и цугом саней пять на огонек. Где примут, а где обругают – за этим не гнались, где покормят и попоят, а где и просто пробалаганим. И так время шло изо дня в день.
Николай Степанович Горковенко сделал маску петуха, лепил ее целый месяц, надел раз и потом, убоявшись простуды, передал ее мне. Это были пернатые латы из картона, так, что ездить, сидя в санях, было невозможно, приходилось стоять на их полозьях и буравить ногами снег. Но здоровье было чугунное, глотка тоже крепкая, ибо всю дорогу приходилось орать по-петушиному, что я делал с большим талантом. Компания наша была следующая: братья Роман и Александр Баженовы, братьи Алексей и Николай Горковенко, Александр Опочинин, Христофор Эрдели, Эйлер, Николай Савинский, барон Гейсмер, Панифидин, Слизень, Абалешевы братья. Последние трое были постарше нас и служили центром сходок. Мы никогда не были безнравственны, но дурили и шкодничали, как ребята, называли себя „ноги общества“, потому что за башки наши нас еще признавали. Это стало дело будущего, но за плясунов и веселых людей мы слыли в обществе и с честью поддерживали вечер или бал, куда нас необходимо приглашали, ежели хозяева хотели, чтобы у них было весело и оживленно. В этот год я сделал альбом карикатур на все наше кронштадтское общество, за что, конечно, нажил себе много врагов и друзей. Да, кроме того, раз в клубе отплясал мазурку так бойко-карикатурно с одной барышней, что чуть не пострадал по службе. Спасибо начальнику штаба Николаю Александровичу Васильеву. Этот славный человек помирал со смеху и так как был сила дня, то и спас от арестов и других невзгод».