– Но при этом ваша одежда и, скажем, прическа небезупречны.
– Мне все равно, как я выгляжу, я забочусь о том, что вне меня, именно поэтому я и неудачник. Я тревожусь о слишком многом в мире, где успех приходит к тому, кто активно избегает лишних тревог, но ничего не могу с собой поделать. Небрежное и асимметричное выводит меня из себя. Возможно, – он покраснел, но не так сильно, как Аттилия, – по этой причине я так увлекся моей женой и по-прежнему увлечен ею, ибо она – гимн идеальным пропорциям. Но именно поэтому мы отдыхаем вне сезона, вторым классом, и живем в квартире на виа Каталане, из окон которой нет никакого вида.
– На втором этаже, – вставил Рафаэлло.
– И она большая, – напомнила мужу Аттилия.
– Да, – кивнул тот, – но веранды нет, вида из окон нет, и она слишком близко к улице.
– Зато рядом с синагогой.
– Далеко от моей работы.
– Ты любишь ходить пешком.
– Только не под дождем.
– В Риме по большей части дождя нет.
– По большей части я не хожу пешком.
– Ты хочешь сказать, дождь идет, когда ты ходишь пешком?
– Ты должна связывать суждение о частоте дождя с определенными периодами времени. Иначе твое отношение к статистике огорчительно.
– Не понимаю, Артуро. И знаю только одно, у нас все есть, и Рафаэлло прочно стоит на ногах… а это ты.
Артуро смотрел на песок, а потом, смущенный комплиментом, повернулся к Алессандро, и на его лице читалось: а ты? Теперь твоя очередь рассказать нам о себе и уравновесить мое признание.
– Я помощник садовника. Это все упрощает. После того, как я это говорю, никто не спрашивает, что я делаю или почему.
– А я спрошу, – возразил Артуро. – Спрошу. Мне крайне интересно.
Прежде чем начать рассказ, Алессандро откинулся на спинку стула и посмотрел на небо, словно черпая вдохновение в свете.
– Вернувшись с войны, я потерял все, но я благодарен за то, что остался жив. Несмотря на то что я видел, несмотря на разрушения, которые стали для меня нормой жизни, несмотря на ранения, после которых я выжил, и память о людях, гораздо лучших, чем я, которые погибли, меня сокрушала благодарность, ни с чем не сравнимая, захватывающая дух благодарность. После демобилизации я ехал на поезде из Вероны в Рим. Знал, что впервые по прибытии в Рим ни мать, ни отец, ни кто-либо еще не будет меня ждать. Стояла зима. Холодная и серая. Поезд заполняли бывшие солдаты, такие же, как я. Это был армейский поезд, экспресс, который не останавливался на станциях. Казалось, он мчался все быстрее и быстрее, вагоны раскачивались из стороны в сторону, летел через поля и рощи, где птицы в испуге взлетали с веток, спасаясь от черного дыма. Я смотрел в окно и, хотя иногда ловил свое отражение в стекле, по большей части видел сельскую глубинку, с древними городками и зданиями, простоявшими на одном месте не одну сотню лет, а ветер, как и всегда, пригибал к земле сухую траву. Возможно, потому, что некоторые мысли и воспоминания не покидали меня, местность казалась серой и мертвой, замусоренной соломой, наполовину похороненной под пятнами снега. Деревья стояли черные, с голыми ветвями, облака казались волнами дыма, клубящимися над горящим городом. Все это лежало передо мной, и я верил, что это все там, и хотел видеть именно это. Но видел совсем другое.
– И что же вы видели? – спросила Аттилия.
– Господи, я видел ранее лето. Деревья окутались зеленью. На ветвях и на земле распускались бутоны, и там, где я не видел зеленого, его заменяло желтое и синее. Яркие цвета, утонченные формы. Лето, каким я его себе представлял, наступило раньше и победило зиму. До войны, если я видел что-то столь же удивительное и прекрасное, как увиденное из окна поезда в тот день… но достаточно. Никогда больше. Впервые я смотрел на победу с позиции поражения, и из-за того, что победа не была моей, отстранившись от нее, я чувствовал ее еще сильнее. Я говорю о победе Господа, победе продолжения жизни. Она ничего мне не приносила, никак не влияла на мое благосостояние. Я печалился, находясь вне ее, но при этом радовался и никогда не испытывал большего удовлетворения: пусть от меня мало что осталось, мир наполняла жизнь. И эти ощущения испытывал не только я. Тысяча людей ехала в том поезде семь часов, и за все это время никто не произнес ни единого слова. Где вы служили? – спросил Алессандро Артуро.
Тот чуть склонил голову и моргнул. Потом снова поднял.
– Оружейником в Тренто.
– Тогда вы знаете, как вам повезло, что вы вернулись домой к сыну.
Артуро правой рукой обнял Рафаэлло за шею и привлек к себе.
– Разумеется, знаю. Он был совсем маленьким, когда я уходил, и я думал, что, возможно, он вырастет без меня.
– Папа! Папа! – смущенно заверещал Рафаэлло, когда Артуро его поцеловал.
– Почему вы не ушли в церковь? – спросил Артуро. – С такими чувствами люди и приходят к Богу, не молодые мальчишки, которые зазубривают по книгам то, что человек не может выучить, пока ему не искалечат судьбу.
– У меня не тот характер. Я отлично знаю, что не смогу вернуться к тому, чем занимался до войны, по крайней мере пока, и уж точно не послушником.
– А чем вы занимались до войны?
– Готовился стать ученым. Писал эссе о музыке и живописи. Потому что хотел слушать музыку и смотреть картины и потому что приходилось зарабатывать на жизнь. Это была мука. По молодости я подходил к искусству энергично и радостно. Теперь я могу писать взвешенные эссе. Причина тому – война, хотя в самой войне нет ничего эстетического. Жизни, которые сводятся вместе, чтобы сосуществовать в мире и согласии, резко обрываются. Персонажи не появляются вновь по законам мирной эстетики, потому что их убивают. Равновесие между мужчинами и женщинами рушится. Время лишается своей полноты. Покоя не существует. Недостаток эстетики усиливает крайности, и они описывают войну неправильно, восхваляя или ее, или ее ужасы, тогда как на самом деле она где-то между чистым ужасом и чистой славой, с толикой обоих. Теперь я могу писать взвешенные эссе, но не пишу, потому что не хочется.
– Вы помощник садовника.
– Да. Много разных дел потребовало моего внимания после возвращения в Рим, но все сводится к тому, что у меня нет денег. За исключением маленьких радостей, которые достаются без них, я живу как монах. Работаю в полудюжине садов на Джаниколо, включая и прилегающий к дому, в котором я вырос. Мой отец продал сад людям, которые жили в соседнем доме. Моя сестра думала, что я погиб, и пока я был в плену в Австрии, продала дом и уехала в Америку. Все можно обратить вспять. Люди, которые купили дом, потом выкупили и сад. Теперь дом и сад – одно целое, и трое детей растут там, словно все это принадлежит им. Когда-то там рос я и был счастлив. Работая, я вновь вижу моего отца, мать и сестру. Прежние садовники исчезли, и никто не знает, что в свое время я жил здесь. Мне надо проявлять осторожность, чтобы не показывать себя собственником, но иногда я говорю новым хозяевам с уверенностью, которую они не могут понять, где что росло или стояло, хотя теперь ничего этого нет. Мне повезло, у меня осталось то, что я люблю. Пусть сад уже не мой, он все равно прекрасен, я многое помню. Видеть, как всходы появляются из земли, стволы сосен, их кроны на фоне синего неба, видеть детей, которые растут в доме, думая, что он принадлежит им… все это приносит мне глубокое удовлетворение.