У фонтана, вне поля зрения Алессандро, стояли три девушки, которые вполне могли бы послужить моделями Фрагонару, одному из покинувших этот мир членов академии, – они не только отражали свет, но каким-то образом удерживали его, а возможно, даже генерировали.
Будучи самыми молодыми из гостей, они не очень-то понимали, что им делать. Разговаривали, красуясь, даже когда находились слишком далеко от других, чтобы их услышали, чувствуя, пока только интуитивно, какую им положено играть роль.
Первой в ряду, когда они встали у фонтана, чтобы глянуть на свои отражения, была Жанетт, младшая дочь одного из членов Академии, за ней Изабель, дочь второго секретаря французского посольства, и последняя – Ариан, дочь итальянского врача и француженки. Она могла переходить с французского на итальянский и обратно с той же легкостью, с какой ласточка меняет направление полета, и знала латынь, греческий и английский достаточно хорошо, чтобы не делать ошибок.
Самая младшая красотой выделялась среди остальных. В детстве те самые физические характеристики, которые позднее превратили Ариан в красавицу, настолько отличали ее от других детей, что она выглядела чуть ли не дурнушкой. Только опытный человек мог разглядеть захватывающую дух красоту, которая дремала покуда в катастрофически смещенных чертах: широкие щеки и лоб, глаза, выражение которых никак не связывалась с лицом, удивительно прекрасный изгиб бровей, улыбка, даже на расстоянии, даже в воспоминании способная наполнять любого, кто видел ее, любовью и парализующим наслаждением.
С юных лет она привыкла считать себя уродиной, и хотя время доказало, что выводы в корне неверны, она не могла с ними расстаться, и став прекрасней, чем любая из женщин, которых Алессандро довелось видеть в жизни, на картинах, на фотографиях, все еще жила в убеждении, что она дурнушка, и на людях вела себя так, будто стеснялась своей внешности. Она так до конца и не поверила, даже потом, множество раз услышав уверения в обратном, что люди таращатся на нее не потому, что полагают страшненькой, а потрясенные ее красотой.
Жанетт, Изабель и Ариан двинулись вкруг фонтана, очень медленно, останавливаясь на каждом шагу, разговаривая с таким энтузиазмом, словно все вокруг слушали их, вышедших на ярко освещенную сцену. Говорили они об Экс-ан-Провансе. Послушав их, любой бы подумал, что Экс-ан-Прованс не просто столица Франции или даже Европы (по меньшей мере, Священной Римской Империи), но какая-то французская Вальгалла.
В такой же манере юные парижанки говорили о Довиле, Биаррице или Ницце, юные девицы из других мест – о Париже, но этим девушкам, не бывавшим в Париже, пришлось остановиться на Эксе. Говорили они и заговорщически, и привлекая внимание, стараясь убедить себя и других, что тема крайне важна. Иногда понижали голос до шепота, в другие моменты прибавляли громкости, пытаясь найти нужную тональность.
Когда Жанетт описывала день, проведенный у водопада, от ее рассказа веяло эротизмом. Юноши и девушки задались целью поймать руками сверкающую форель, плававшую в неглубокой, по пояс, заводи, которая образовалась у водопада, и вошли туда прямо в одежде. Сначала по колено, потом по пояс, принялись нырять за рыбой, выскакивали на поверхность с мокрыми волосами, вода, поблескивая на солнце, стекала по лицам. Летние платья девушек прилипали к телам, подчеркивая грудь и соски. Парни сняли рубашки. Они потеряли ощущение времени, говорила Жанетт, вот что с ними произошло, и скоро начали обниматься и вальсировать прямо в холодной воде, прижимаясь друг к другу в поисках любви и тепла.
– Все могло зайти гораздо дальше, – утверждала Жанетт, если кому-то наконец не удалось бы поймать форель и тем разрушить чары.
– Ты наблюдала за этим с берега? – спросила Ариан.
– Нет, – ответила Жанетт, признаваясь, что позволила себе такую нескромность. – Я тоже была в воде, – солгала она. – В чьих-то объятьях.
– В чьих? – спросила Изабель, сгорая от любопытства. Жанетт отвечать не стала, побоялась врать дальше.
Высокая, с россыпью веснушек на лице, Изабель догадывалась, что со временем станет похожей на свою мать, станет хозяйкой дома, а не мужа. Она мечтала о поместье на вершине холма, с яблоневым садом и виноградником. Когда-нибудь, говорила Изабель, она все там переделает, и описывала комнаты, обои, обивку мебели с таким видом, будто сердце ее разрывается при мысли, что все это заменит любовь. Но при этом добавляла, что дом будет стоять у реки, дети будут в ней купаться, и жизнь у них будет идеальной.
Когда Изабель и Жанетт дважды вспомнили пекарню и три раза кафе, в котором сидели с подругами и пили вино, они повернулись к Ариан, чтобы та напомнила им о чем-то еще, доказав, что Экс – превосходный город, достойный того, чтобы они вновь и вновь вспоминали о том, как пребывали в нем.
Ариан пыталась, но безрезультатно.
– Мне нравится освещение в Эксе, – наконец нашлась она, но голосу недоставало эмоций. – И поля. В последнее лето мы с отцом гуляли по полям каждый день… почти каждый день.
Обычно молодежь не касалась родителей в разговоре. Их вспоминали лишь затем, чтобы солгать об их мифических подвигах в молодости или чтобы вскользь намекнуть на их богатство и знаменитостей, с которыми они на короткой ноге.
– И о чем же вы говорили? – поинтересовалась Жанетт.
– Обо всем, – ответила Ариан, ей было всего шестнадцать, и, хотя она понимала все, что понимал Алессандро, сформулировать многое у нее еще не получалось. И вообще, болтать она не любила, становилась разговорчивой, только переходя с языка на язык.
– Например? – спросила Изабель.
– О моей матери, – ответила Ариан.
Зная, что мать Ариан умерла, Жанетт и Изабель поняли, что зашли в тупик.
Они шли дальше, все трое отчаянно отыскивая тему для разговора, и в этом Ариан не отставала от подруг. Любовь к матери переполняла ее и теперь, как это часто бывало: досужие разговоры, прогулка вокруг фонтана, платье, устремления, честолюбивые замыслы, – все, чего она хотела от жизни, казалось предательством. В случайной проверке верности любовь к матери вытеснила все, ослепила по отношению ко всему остальному.
Она чувствовала, как мир отступает, и знала, что он может исчезнуть окончательно, а она останется лишь с любовью к женщине, которая умерла четыре года назад, а умирая, горевала, что покидает свою семью навсегда, но при этом и радовалась, что умирает именно она, а не муж или дочь.
Алессандро огибал фонтан с той же скоростью, что Изабель, Жанетт и Ариан, поэтому они друг друга не видели: точно Земля и ее двойник, движущиеся по одной орбите по разные стороны Солнца. Но в тот момент, когда три голоса певцов слились в один, еще более прекрасный, он вдруг развернулся на каблуках и зашагал в обратном направлении.
А когда поднял голову, увидел, что перед ним стоит юная девушка в слезах.
* * *
В январе 1911 года в библиотеке в Болонье, где по большей части занимался Алессандро, часто стоял такой холод, что изо рта шел пар. Однажды во второй половине дня, где-то за час до наступления темноты, лишь несколько студентов еще оставались в читальном зале, таком огромном, что большая печь, топившаяся дровами, согревала лишь воздух под потолком. Поджав ноги, чтобы сохранять тепло, и застегнув воротник доверху, Алессандро склонился над шестью книгами, разложенными на длинном столе. Он часто читал одновременно полдюжины книг – не потому, что ему так нравилось, но чтобы сравнивать аргументы и выводы, потому что, как выяснялось, и шесть субъективных, иногда в чем-то противоречащих друг другу точек зрения укладываются в рамки истины, и если аргументы заканчивались у оного, падающее знамя подхватывали другие. Алессандро изучал книги, как показания свидетелей, и, хотя ему приходилось постоянно листать страницы туда или обратно, чтобы сопоставить те или иные утверждения, эта техника приносила немалые дивиденды, и итог от сложения зачастую оказывался больше суммы.