За обедом она решалась взглянуть на него лишь мельком. В школьной форме, запинаясь едва не на каждом слове, при первой возможности она встала из-за стола. Он же являл собой образец сдержанности.
Мог бы уехать в Венецию, но остался.
* * *
Алессандро услышал звон в ушах, когда они с Рафи вышли из поезда на гравийную насыпь у станции в Барренматте. На высоте двух тысяч метров воздух казался таким разреженным и спокойным, что прямо блестел на свету. Звук разносился иначе, менее резко. Тело, вынужденное экономить запас кислорода, двигалось более плавно, замедленно, августовское солнце стало не таким жарким. Они взяли рюкзаки из единственного багажного купе, поставили рядом с рельсами и присели на свернутую палатку.
В полдень на небе не было ни облачка. Слева на горном уступе располагалась деревня. Из пяти зданий, включая станционное, самым высоким был отель: четыре этажа и чердак. У каждого окошка красовались ставни и ящик с неизменной геранью. Единственная улица вела на холм и возвращалась к станции. Собственно, весь Барренматт и состоял из скал, улицы, домов, железной дороги и лугов. Последние пустовали, потому что коровы ушли еще выше, где нервно позвякивали оловянными и медными колокольчиками. Звон таких колокольчиков слышен издалека, но даже когда коровы рядом, по звучанию создается впечатление, что они где-то далеко-далеко.
Состав проехал еще несколько метров и остановился, чтобы несколько женщин могли осторожно спуститься по наружным ступенькам. Расстояние между этими женщинами и двумя молодыми людьми с альпинистским снаряжением равнялось расстоянию между грузовой и пассажирской станциями, но их мог разделять и океан. И прибыли они на горном поезде, который тащил маленький, но мощный паровозик с усиленными цилиндрами и штоками. Он тянул за собой только два вагона, меньшего размера, чем обычные железнодорожные, оба – из ароматической древесины, которая поскрипывала на каждом повороте. Окна в пассажирских купе были из хрустального стекла, тяжелого, прозрачного и толстого, с едва заметным лиловым отливом, и скалы, которые они видели за окном, выглядели резко и четко, словно под увеличительным стеклом. Пар лениво стелился по земле, а потом исчезал у ног железнодорожного рабочего, который подтягивал гайки, пока дамы спускались из его прекрасно сделанной игрушки.
Если бы такие поезда ходили в Риме, в окружении других творений рук человеческих, их отличия растворились бы в городской суете. В Риме они казались бы больше, но на высоте двух тысяч метров и под открытым небом поезд казался таким же малюткой, как коровы на высокогорных пастбищах, едва различимые на таком расстоянии. И поезд, и маленькие домики будто съежились, оказавшись среди бескрайних открытых пространств. Они не казались эфемерными: цвета яркие и приятные глазу, прочность и надежность не вызывала сомнений, но, как и любая вещь, сделанная рукой человека и попавшая в горы, они не могли выйти за некие четко очерченные пределы. Красота швейцарских часов – в их точности, а точность берет начало в скромности. Они не должны быть воплощенной в часовом механизме моделью Солнечной системы или часами на башне, как поющему йодлем необязательно выступать с симфоническим оркестром, и такое признание собственной ограниченности открыло конструкторам легкий путь к совершенству.
Алессандро считал – причина в том, что люди, живущие в горах, знают: истинно великое уже создано. Им не требовалось представлять себе лестницы, ведущие на небеса, или что-то грандиозное, способное покорять сердца, потому они видели все это вокруг себя, да еще в таком объеме, что перебраться из одного селения в другое стоило немалого труда. Высокие горы даже солнцу отказывали в праве светить везде, преграждая путь его золотым лучам сверкающими ледяными пиками и непостижимой белизной снега.
Под ярким полуденным солнцем масштаб окружающего мира потрясал, и все, кроме гор, казалось карликовым. Само небо отдавало треть своего пространства громадам из камня и льда, и хотя до горного массива оставалось еще полдня пути, у Алессандро и Рафи было полное ощущение, что до гор рукой подать.
И не было ни конца, ни края серебристым расщелинам, сверкавшим между бастионов цвета бычьей крови, ледникам, сползавшим по склонам, лугам, таким просторным, что легко могли вместить мегаполис. На головокружительной высоте громоздились сверкающие шпили, башни, замки, от которых эхом отражался гром, в которые били молнии, не нанося им никакого урона.
Привалившись к рюкзакам, Алессандро и Рафи смотрели на горы. Прикрыв ладонью глаза, склонив головы набок. Едва поезд ушел, солнце зашло за вершину, и хотя они скоро очутились в холодной тени, кафедральные соборы над головой продолжали сиять.
* * *
На следующий день они дважды поднимались к своему лагерю у верхнего края широкого луга, где начинался сосновый лес. В первый раз отнесли снаряжение, во второй – продукты на десять дней. Перед вторым марш-броском поели в ресторане отеля. Подъем с полной выкладкой давался нелегко, и к тому времени, когда они добрались до лагеря во второй раз, уже стемнело. Они бросили рюкзаки под деревом и заснули как убитые.
Палатку они взяли достаточно большую, чтобы стоять в ней в полный рост, и развесили альпинистское снаряжение на распорках: веревки, оттяжки, стальные крюки и закладки, чтобы вставлять их в трещины скал, карабины, ледорубы, кошки, солнцезащитные очки. Алессандро поднял мешок болтов с крюком и кольцом и встряхнул. Болты звякнули.
– В мире больше людей, охотящихся на китов или дрессирующих слонов, чем умеющих пользоваться вот этим.
– И что? – спросил Рафи.
– В шоу уродов больше людей, чем есть на свете тех, кто умеет этим пользоваться.
Рафи бесстрастно смотрел на него.
– Больше людей, – продолжил Алессандро, – обедали с королем Англии.
– Но с королем Англии обедают сотни людей.
– Это правда. Однако королем он стал недавно [32] .
– К чему ты все это говоришь?
– К тому, что мы практически одни, и во многих местах, где мы собираемся побывать, еще не ступала нога человека… со времен оных. Ты сам почувствуешь, когда мы доберемся. Таких ощущений ты еще не испытывал.
Левая половина палатки отошла Рафи, правая – Алессандро. Провизию они сложили по центру. Кухню соорудили у входа: обложенный камнями очаг, стол, бревна-скамьи. Воду брали из водопада, там, где река текла горизонтально, прежде чем упасть на пятьдесят метров вниз – в каменную лохань, над которой всегда стояло облако брызг. В этом огромном, как поезд, быстром и мощном вздувающемся потоке – сбоку – можно было увидеть свое отражение. Ни одна капля не могла оторваться от этой холодной как лед струи. Чтобы добыть воду, они просто прикасались к ней пальцем, и по нему вода стекала в ведро.
– Это расточительство – не закрывать воду после того, как она тебе больше не нужна, – сообщил Рафи миллионам тонн воды, протекающей мимо.