В полной безопасности, окруженный зеленью леса, под синевой неба, Алессандро наблюдал, как мимо сгустками цвета проносятся птицы, но что-то за горизонтом заставляло колыхаться воздух, не давая грезить наяву. И хотя Алессандро чувствовал приближение конца – конца привычного мира и присущей ему красоты, смерть семьи и свою собственную, – он верил, что даже в надвигающейся ночи основополагающие для него понятия набросят сверкающие мантии и останутся живы. Запоет то, что всегда молчало, и, погибнув, возродится вновь, поднявшись из бездны ввысь. За страданием обязательно следует искупление. В этом Алессандро не сомневался.
* * *
Неделя пути привела к тому, что Энрико похудел и начал проявлять норов. Когда они пересекали Тибр, Алессандро с трудом удавалось его сдерживать, потому что жеребец знал дорогу и прибавлял шагу после каждого знакомого поворота. Почувствовав, что конюшня у Порта Сан-Панкрацио совсем близко, на вершине Джаниколо, где он родился и помнил тамошний воздух, Энрико вынес Алессандро на вершину второго по высоте римского холма, словно не заметив подъема.
Однажды, вернувшись домой после нескольких недель на пыльных дорогах, Алессандро не известил о своем прибытии выстрелом из револьвера. На этот же раз просто постучал в дверь.
Его встретила мать, и он заметил, что от присущей ей энергии не осталось и следа. Она повела его в приемную и плотно прикрыла дверь.
– Почему ты приехал? – прошептала она.
– А что такого? Я не могу приехать домой?
– Твой отец нездоров. Ему нельзя волноваться. Тебя исключили?
– Как меня могли исключить? – спросил Алессандро, удивляясь, что мать, не имевшая никакого образования, может не понимать, что исключение соискателя докторской степени – затяжной процесс, похожий на то, чтобы умертвить дерево, а не срубить его, и занимает не менее пяти, а то и десяти лет. – А что с ним?
– С сердцем неважно, – ответила мать, прижав руку к своему сердцу. – Ему надо месяц отлежаться и не подниматься по лестницам.
– Он сможет вернуться к работе?
– Да.
– Как он там будет, ведь контора так высоко?
– Доктор говорит, что он сможет подниматься туда, когда выздоровеет, но только медленно.
– Насколько серьезна болезнь?
– Он поправится. И он продолжает руководить фирмой. Каждый день в половине шестого приходит Орфео, чтобы записать указания отца и написать письма.
– Орфео!
– Да.
– Я думал, он не вернулся.
– Отец расскажет тебе, что произошло, но я хочу знать, почему ты приехал так рано.
– Университет временно закрылся из-за войны, – солгал Алессандро.
– Мы не воюем, – возразила мать.
– Половина студентов – французы и немцы, как и многие профессора, да и многие итальянцы ушли в армию. Война коснулась всех и вся.
Он не счел нужным упомянуть, что и сам поступил в военно-морской флот.
Спальня родителей занимала большую часть второго этажа, из полдюжины окон открывался вид на Рим, при необходимости комнату согревали два камина, установленные в противоположных концах. С кровати виднелись Апеннины, залитые вечерним светом, город лежал внизу, там и сям среди изгородей и крыш высились пальмы, а сами крыши напоминали озера из охры и золота. У северной стены, напротив дивана, окруженного столиками и книжными полками, стоял большой письменный стол.
Дверь оставили приоткрытой. Алессандро вошел и остановился у порога. Отец спал, сложив руки на животе.
– Папа, – прошептал Алессандро. Глаза старика открылись.
– Алессандро.
– Почему ты не в постели? – спросил Алессандро, заметив, что кровать не разобрана и отец укрыт толстым шерстяным одеялом.
– Я просто немного вздремнул. И полностью одет. – Действительно, Алессандро увидел, что отец в рубашке, воротнике, галстуке, брюках, подтяжках и жилетке.
– А зачем тебе быть одетым?
– Я не болен, просто отдыхаю. Терпеть не могу валяться в постели весь день. Скоро придет Орфео, чтобы я продиктовал письма ему и инструкции, потому что я продолжаю работать. Когда он приходит, я надеваю пиджак. Не хочу, чтобы он видел меня без пиджака.
– Он тридцать лет видел тебя без пиджака.
– Не в моей спальне.
– Поэтому книги убраны, бумаги сложены, а все карандаши поставлены в карандашницы?
– Нет, это сделали раньше на случай, если я умру. Мне было совсем плохо. Я потерял сознание, и меня привезли домой в карете «Скорой помощи».
Алессандро смотрел на отца, отказываясь представить его себе таким беспомощным.
– Я хотел, чтобы мне не мешала всякая ерунда. Хотел, чтобы последнее, что я увижу, был золотой свет, заливающий Рим, снег на горах, гроза, а не карандашница. Унеси их отсюда.
– Ты уже выздоравливаешь.
– Неважно. Унеси.
Алессандро собрал со стола карандашницы.
– Эта красная некрасивая. – Он поднял одну. – А вот черная прекрасна – как ручка «Уэджвуд» в конторе. – Он вынес карандашницы в коридор и вернулся.
– Знаю, – кивнул отец. – Черная – из набора. Я купил его в Париже в семьдесят четвертом. Принеси ее обратно и поставь на стол. – Алессандро принес. – Действительно, красивая. – Я оставил только ее, потому что… Уже не помню почему, но набор смотрелся не очень. Ручку в карандашнице держать нельзя, чернила высыхают.
– А с остальными что делать? Которые в коридоре?
– Те только захламляют комнату. А почему ты дома?
Алессандро повторил свою выдумку про временное закрытие университета.
– Это ложь, – сказал отец.
– Мне велели тебя не расстраивать.
– Ложь меня всегда расстраивает.
– Я завербовался на военно-морской флот.
– Куда? – вскричал отец.
– На военно-морской флот.
– На военно-морской флот? И давно ты на службе?
– С прошлой недели.
Адвокат Джулиани приподнялся на подушках и натянул на себя одеяло.
– Ты дурак! Зачем?
– Это азарт, но решение здравое.
– Отказаться от звания профессора, чтобы завербоваться на военно-морской флот Италии, которая наверняка вот-вот вступит в войну! – вскричал отец. – Это решение здравое?
– Позволь мне закончить. Прежде всего профессором я могу стать лишь теоретически. Начинать придется лектором, и меня будут ненавидеть на кафедре, потому что я на многое смотрю иначе, чем они.
– Тогда почему же тебя взяли?
– Чтобы потом выгнать.
– Алессандро, на военную службу накануне войны поступают только те, кто хочет умереть. Примера Элио Беллати тебе недостаточно?