Очевидно, здесь заканчивался мир – на двух рядах грязных досок, лежащих над переполненной выгребной ямой. Многие предпочли бы умереть, чем дышать, слушать или смотреть в этом бункере. Любое животное, справляющее нужду в открытом поле, будь то лошадь, поднимающая хвост на бегу, или медлительная и бесстрастная корова, выглядело куда пристойнее, чем два десятка морщащихся, дергающихся, стонущих существ с бритыми головами и гнилыми зубами, которые изо всех сил пытались не свалиться в отвратительную массу, объем которой они же и увеличивали. Алессандро учился выживать в таких условиях, но процесс шел трудно. Он брал протирочную фланель у минометчиков, чтобы очищать доски, на которых приходилось балансировать, наклоняясь чуть вперед, чтобы не опрокинуться в выгребную яму: именно такая судьба постигла двух неаполитанцев, которые пытались дрочить друг дружке. Он заворачивал голову в одеяло, чтобы не видеть, не слышать, не обонять, чтобы его самого никто не видел. Когда Алессандро страдал на мостках, отчаянно пытаясь удержать равновесие, он представлял себе прогулку по Вилле Боргезе в прохладный ясный осенний день: он в лучшем костюме, под ногами тихо шуршит палая листва, чистый воздух бьет в лицо, словно мимо несется курьерский поезд. Некоторые солдаты пели, другие кричали от боли, кутаясь в шерстяные шлемы, изобретенные Алессандро. В этом месте слепота служила подспорьем, но и несла с собой немалый риск. Если кто-то затаил на тебя зуб и хотел отомстить, одного толчка бы хватило, чтобы отправить тебя вслед за неаполитанцами.
Эвридика положил вещмешок на койку, которая стояла рядом с койкой Алессандро.
– Что это за книга? – спросил он. Выпускник лицея и военно-морской курсант, он полагал себя единственным, кто умеет читать на этом берегу реки. Присмотрелся внимательнее. – Это греческий. – В голосе послышалось удивление. После полутора лет службы Алессандро выглядел мрачным, накачал мышцы, загорел дочерна. Эвридике он казался бывалым солдатом, а кроме того, был на шесть или семь лет старше. – Ты умеешь читать по-гречески?
Алессандро кивнул.
– Вот это да, просто потрясающе. – Эвридика указал на раскрытую страницу. – В лицее я учил только латынь и немецкий, никакого греческого.
– Знаю, – ответил Алессандро, возвращаясь к чтению.
– Откуда ты знаешь? – спросил Эвридика.
Алессандро оторвался от книги.
– Потому что это арабский.
Эвридика развязал вещмешок, начал доставать свои нехитрые пожитки.
– Ни одного толстяка, – поделился он своими наблюдениями, заметив, какие поджарые все солдаты.
– Кроме тебя, – едко вставил кто-то.
– Ни одного толстяка, – согласился Алессандро, не отрывая глаз от книги.
– Почему?
Алессандро повернул голову.
– Много нервничаем.
– Я хочу похудеть. На флоте еда слишком вкусная.
– Только не получи пробоину от пуль. Перестанешь быть водонепроницаемым.
– Водонепроницаемым?
– Я держу свои вещи под твоей койкой, – Алессандро по-прежнему не смотрел на курсанта. – Когда идет дождь, крыша протекает.
В бункер вошла кошка, животом приникая к полу. Оглядевшись, запрыгнула на койку Алессандро, принялась вылизывать лапки.
– Это что? – спросил Эвридика, глядя на кошку.
– Кошка.
– Да вижу, но что это на ней?
На кошку была надета какая-то штука из кожи и металла, то ли медицинское приспособление, то ли какой-то военный аппарат.
– Ее ранило осколком, – ответил Алессандро. – Вырвало кусок мяса из спины. Рана заживала полгода, а без этой накладки она рвет рану зубами. – При этих словах кошка изогнулась, чтобы вылизать спину. Добраться не могла, так что лизала воздух.
– Как ее зовут?
– Серафина.
– Чем она питается?
– Макаронами и крысами.
Алессандро отложил книгу, взял буро-рыже-белую кошку на руки.
– Самое печальное не то, что ее ранило, а кое-что другое. Если бы она хотела, давно бы смылась отсюда. Ты знаешь, какие шустрые кошки, как быстро могут бегать, как высоко прыгают. Она могла уйти куда угодно, подальше от фронта. Скажем, в какой-нибудь городишко в Апеннинах, ловила бы мышей под оливами и никогда не слышала выстрелов, разве во время охоты фермеров на птиц. – Он посмотрел на Эвридику. – Но она этого не знает. Остается с нами.
* * *
Две ночи спустя, когда луна едва проглядывала сквозь плотные серые облака, они пошли купаться. Солдаты Колокольни были согласны с тем, что плавать в Изонцо опасно, но считали, что купаться в реке это нормально, даже логично, при условии, что купаться идут группой из трех человек, ни больше и ни меньше.
При таких вылазках ни разу никого не подстрелили, даже не засекли. Первый раз они спустились к воде втроем, лавируя между расставленных мин, и в дальнейшем ночные купания неприятностей не приносили. Если людей больше, уверяли они, не заметить их невозможно. Движение такой группы не может не привлечь внимания, глаз часового за что-нибудь да зацепится. Такой же эффект возникал и в случае с двумя людьми и даже одним – они смотрелись инородным телом. Миниатюрный лигуриец уверял, что тех, кто перемещается под покровом ночи, можно разделить на три категории: точки, полоски и пластины. Пластины, группы числом больше трех человек слишком велики и тревожат глаз. Точки, группы меньше трех человек слишком малы и тревожат глаз. А вот полоски (и все знали, что полоска – аккурат три человека) никакого раздражения не вызывают, практически невидимы для часовых и наблюдателей, сливаются с ландшафтом, их движение не кажется чем-то странным и не вызывает тревоги. Все в это верили, даже Алессандро, который до конца все-таки не верил, но не хотел признаваться в этом даже самому себе. Лигуриец, которого они прозвали Микроскопом, утверждал, что у него есть доказательства. Однажды он оказался в роли точки, когда полз к австрийским позициям, чтобы вытащить раненого друга (Микроскопа выбрали из-из того, что миниатюрность может позволить ему остаться незамеченным), и темнота не защитила его: австрийцы открыли шквальный огонь. Спасся он лишь потому, что в эту ночь дикий кабан кормился мертвечиной. Выстрелы его напугали, и он помчался по нейтральной полосе, отвлекая австрийцев от Микроскопа, который потащил тело мертвого товарища в другую сторону. Кабана, конечно же, убили, потому что и он был точкой, из чего напрашивался вывод, что по линии огня передвигаться незаметно могут только полоски.
Веселый флорентиец, которого прозвали Гитаристом – он скрашивал классическими песнями их долгие вечера, – отказывался верить в теорию полосок. Остальные подвергли его остракизму. Когда он входил в отхожее место, они уходили. Когда говорил, не обращали внимания на его слова. Он попытался поквитаться с ними, повесив гитару на стену, но отсутствие музыки приносило больше страданий ему, чем другим, и неделя их тирании сломала его. Согласившись, что теория полосок верна, он вновь принялся играть по вечерам.