Я говорю о местном наступлении, потому что маловероятно, чтобы австрийцы ударили по всей линии фронта, но возможно и такое. В это лето дождей практически не было, и уровень реки сильно понизился. Мы частенько плавали в ней по ночам, и в последний раз обнаружили, что в самом глубоком месте вода доходит только до груди. Потом последовало еще несколько недель засухи, а в горах перестал таять лед. Так что теперь река достаточно мелкая, чтобы перейти ее в десятке мест. Еще через несколько дней не составит труда перейти ее везде. Даже если сегодня вечером пойдет дождь, он уже опоздал, вот почему я вам и пишу.
Могу пообещать следующее. Я буду отважно сражаться, я постараюсь остаться в живых и сосредоточусь скорее на первом, чем на втором, потому что наилучший способ остаться в живых – проявлять решимость и рисковать. Мне плевать на наше владение в Альто-Адидже, поэтому мне сражаться не за что, как, впрочем, и всем, но не в этом дело. В кошмарном сне нет логики, но ты стараешься пройти испытания, даже если это и означает, что играть придется по его правилам. Я полагаю, что это кошмар – играть по правилам, не имеющим смысла, ибо цель совершенно чужда, а у тебя нет возможности контролировать ни свою судьбу, ни свои действия. Пока у меня будет хоть какое-то подобие контроля, я буду делать все, что смогу. К сожалению, на войне до такой степени правит случай, что человеческие действия теряют значение. Солдат расстреливают не за кражу или дезертирство, но порой вообще просто так. Уверен, после этой войны еще долгое время, может, до конца века, эти деяния будут нам аукаться, но подобные размышления я приберегу до возвращения домой. Мы будем сидеть в саду и говорить об этом, потому что я выкуплю сад, если вернусь домой. Я хочу вырывать сорняки, косить траву, поливать деревья. Чтобы все оставалось, как и прежде. У меня есть силы, есть воля и, впервые за всю мою жизнь, терпение.
Я хочу сказать вам, как сильно я вас люблю, вас всех, и я всегда пренебрегал общением с Лучаной, но теперь я ею очень горжусь, такой она стала умницей и красавицей. Не волнуйтесь обо мне, что бы ни случилось. Мы тут нервничаем, но не боимся. Мы все так или иначе заглянули в наши души и готовы умереть, если придется. Единственное, что осталось сказать: я вас люблю.
Алессандро.
* * *
К концу месяца лето ушло окончательно, и зима начала устанавливать в Венето [45] свои порядки: облака, закрыв небо, неспешно плыли в Африку, горы покрылись снегом. Когда далеко на севере голубое пятно неба разрослось до таких размеров, что солнечные лучи стали достигать земли, Альпы засверкали вновь обретенной белизной, завораживая любого, кто это видел.
В Колокольню прибыли еще тридцать пехотинцев, которые с самого начала войны участвовали в боях, только южнее. Циничные, вспыльчивые, воинственные, они полностью уничтожили цивилизованный порядок военно-морского контингента, шумели, пакостили в отхожем месте, дрались между собой, играли в карты, пили, блевали, лупили друг друга по спине зачехленными штыками.
Речные гвардейцы оказались в их власти, потому что с ними прибыл сержант, который установил свои порядки и указывал всем, что делать. Их грубый смех, заросшие щетиной щеки, кожные болезни, сифилис, жажда убивать казались такими же отвратительными, как сама война.
Их высылали в ночные патрули, включая в состав каждой группы людей, способных видеть в темноте, обратно они возвращались с добычей – диким кабаном или свиньей, а однажды даже принесли оленя, который сдуру спустился с гор по почти пересохшему руслу реки. По возвращении каждого патруля шел пир горой – мясо, вино, – но изобилие еды и питья лишний раз подсказывало речным гвардейцам, что они обречены.
В какой-то момент облака перекрыли доступ уже не греющим солнечным лучам, и надежда вспыхнула вновь, но вскоре опять выглянуло солнце, а следом за ним показалась вражеская кавалерия. Держалась она достаточно далеко, за артиллерийскими позициями, поднимая облака пыли. Чтобы определить местонахождение конницы, подзорной трубы не требовалось. Конечно, фургоны, которые подвозили провиант и амуницию, тоже поднимали пыль, но кавалерия пылила так, будто дымит паровоз. Всадники без устали перемещались вдоль линии фронта.
– Жаль, что я не в кавалерии, – признался Алессандро Гварилье. – С детства езжу верхом. Всю жизнь учился и верховой езде, и владению саблей.
– Что ты такое говоришь! – воскликнул Гварилья. – Наши пулеметы только и ждут этих ублюдков и их бедных лошадок. Они и минуты не протянут.
Солдаты знали, что грядет, чуяли нутром.
– Они здесь, потому что наступление вот-вот начнется, – говорили они друг другу, глядя на далекую кавалерию. – Пехота прорвет нашу оборону в нескольких местах, а потом эти ворвутся к нам в тыл. Лошади – это тебе не люди. Они не умеют терпеливо ждать. Лошадей приводят непосредственно перед атакой. Уровень воды в реке совсем упал. Надо ждать их у нашего порога дня через два, максимум, три.
Весь фронт ожил, и в окопах прибавилось солдат, пусть и не столько, как на другом берегу реки, где окопы так и распирало от новых касок и штыков. В Колокольню завезли такое количество снаряжения, что в бункерах едва хватало места. Пехотинцы прорубали новые амбразуры, устанавливали новые мины, натягивали ряды колючей проволоки.
– Вы, морские засранцы, не умеете воевать. Вам бы лучше вернуться в море, чего вам тут делать? – спросил один пехотинец, с дискообразным шрамом на месте большей части подбородка.
– Выпиши мне билет, – предложил Бьондо.
Они издевались над Микроскопом, пока тот не объяснил им, почему попал на флот. Его призвали, чтобы чистить трубы и паровые котлы. «Потому что я такой маленький, – объяснил он. – Могу через трубу проползти в котел. И не стоит хвалиться храбростью, пока не заползал в паровой котел и не выбирался оттуда. Если застрянешь, тебе конец. Никто не станет разбирать боевой корабль из-за трубочиста, а застрять там – сущий пустяк. Так что не нужен мне ваш билет. Уж лучше останусь здесь. – Разумеется, он врал: до Колокольни он служил помощником пекаря на военном транспорте.
В день, когда началась артподготовка, из-за гор показались огромные тучи. Точно огромные глыбы, они медленно двигались на юг, прокладывая путь белыми и желтыми щупальцами молний.
Итальянская артиллерия активно трудилась последние недели, чтобы помешать австрийцам создать ударную группировку, а теперь австрийцы нанесли ответный удар, сжатый по времени с сумерек до зари. Снаряды свистели над головой по несколько штук в минуту. Наблюдатели им не требовались – огонь вели по всей площади, уничтожая все подряд.
Когда Алессандро стоял у полигона в Мюнхене, зрелище потрясло его до глубины души.
Теперь же стреляли не сто орудий, а десять рядов по сто, стреляли непрерывно, по сто одновременно, без пауз, не давая расслабиться ни на секунду. Когда снаряд попадал в Колокольню, а такое в ту ночь случалось десятки раз, все падали на землю, надеясь, что крыша не рухнет им на головы.