К нему присоединяются еще три свиньи. Картинка заставляет меня забыть о том, что форель сперла мой крючок. Отпив, семейство удаляется, продолжая похрюкивать, и подталкивать друг друга. Какое все же удивительное дело рыбалка! Не будь я рыбаком, разве вошло бы в мою жизнь это горное утро, эти удивительные добрые старики, родители Резо, это свиное семейство, наконец. И эта форелька на моей груди. И пусть я не смогу похвастаться двухсотграммовой удачей, но я ее видел, я пережил горечь от того, что рыбина меня переиграла. Какой же далекой ерундой отсюда кажутся все столичные проблемы. Ты и природа – это счастье. Но философия и лирика хорошо, а крючок надо привязывать и ловить дальше. Утро только начинается. Омут приходится покидать. После схода рыбы и «свинского» визита мне тут больше делать нечего. За омутом грохочет стремнина. Кажется, что вода ворочает огромные камни. Тут не только ловить, подойти страшно. Пробираюсь метров на двадцать выше. Река стихает. Два лежачих ствола создают нечто вроде запруды. Крадусь к берегу. Снова заброс. Груз, видимо, цепляя грунт, тормозит поплавок, течение тянет его к бревнам. Поклевка следует почти у бревна. Есть. Такая же, как в моем мешке. Забрасываю снова, и снова поклевка. Эта рыбка немного поменьше. Больше поклевок нет. Снова сдвигаю телескоп и – вверх. По рассказам, местные рыбаки при ловле форели поплавком не пользуются. Леска, крючок и маленький грузик. Но для меня поплавок это вроде символа рыбалки. Без него ловить гораздо скучнее, а может это мое личное пристрастие. Я и так надел очень легкий поплавок-перышко. Тяжелый потребует тяжелого груза. Заброс с тяжелым грузом осторожную форель испугает. Снова метров пятьдесят стремнины. Шум воды и передо мной картина, которую в реальной жизни и не мечтаешь встретить. Метров десять отвесной каменной стены и водопад. Солнце уже поднялось и несколько косых лучей бросает на струи, зажигая переливы радуги. Радуга ползет и по водяной пыли, что разбрызгивает водопад. Внизу огромная чаша с ровной темной голубой водой. На несколько мгновений рыбак во мне умирает и просыпается живописец. Черт возьми! Тут и рисовать ничего не надо. Бери этот кусок природы в раму, и ты гений. Серые, почти черные камни, обрамляющие чашу своей мрачной фактурой, лишают этот божественный пейзаж слащавости. Камни тревожны и суровы. «Не трогай чашу, она прекрасна, но в ней яд», – словно предупреждают они.
Пора заканчивать любование и – к делу. Забросить снасть в такую голубую чашу. Господи, и ни кто об этом не узнает!? Все же как обидно пользоваться такой красотой в одиночестве! Осторожно подкрадываюсь и замираю. Ну, как тут ловить? Пять или шесть прекрасных рыбин застыли у поверхности. Они крупнее моей добычи, но какое зрелище. Пока раздумываю, как поступить, воды касается летающая живность, толи гигантский комар, толи мотылек. Рыбины мгновенно кидаются к насекомому. Одна, вылетев из воды, хватает его на лету. После чего все уходят в глубину. Очень странное чувство овладевает мной. Я никогда не понимал рыбаков подводников. Мне кажется злым и скучным втыкать гарпун в рыбу, которая тебе видна, и занята своим нормальным рыбьим делом. Весь азарт и интерес в рыбалке для меня в неизвестности. Поплавок тянет на дно и пескарь, и огромная щука. Отгадать добычу по поклевке, помериться с ней силой на тонкой леске – вот мое удовольствие от рыбалки. А после того, как форель показалась во всей своей красе, ловить ее вроде неприлично… Но теперь рыбы на поверхности нет. Забрасываю свою деликатесную наживку. Ноль внимания. Жду. Ничего. Здоровенный комар зудит рядом, возле камня. Ловлю его. Сдвигаю груз к самому поплавку, забрасываю. Комар некоторое время не тонет. И сразу рывок. Да это одна из тех красавиц, что таились в засаде у поверхности. Грамм на сто. Прячу в мешок и ищу комара. Комара нет. Нахожу жука. Насаживаю. Жук скучно возится на крючке. Он никому не нужен. Снова надеваю икринки. И опять тишина. Хочу уже менять место. Внезапная поклевка, подсекаю. Ничего.
Теперь уже точно надо уходить. Снова складываю удочку и карабкаюсь на уступ. Так, переходя от омута к омуту, часа за три вытаскиваю еще десяток форелей. Руки и лицо исцарапано колючками. Ноги ноют от непривычных каменных троп. Пора «сматывать удочки». Солнце уже высоко. В плаще жарко и неудобно. Поднимаюсь к тому месту, где, по моим соображением, должен стоять домик родителей Резо. Но домика нет. Ничего не понимаю. Похоже, заблудился. Пока раздумываю, как поступить, слышу вдалеке голос. Прислушиваюсь – Резо зовет меня. Долго иду на голос. Наконец вижу крышу домика и грузовик. Оказывается, в пылу рыбалки я поднялся километров на пять выше. Вот уж вправду, охота пуще неволи. Выясняется, Резо меня ищет уже час. Мой трофей вызывает уважение. Мама Резо чистит рыбок и жарит их в масле на огромной чугунной сковороде. На столе зелень, сациви и чача. Жареные рыбки как будто вовсе без косточек и удивительного вкуса. Такой вкусной форели я не ел ни до, и ни после. В Эстонии морская форель размером в кило и больше, свежей, продается на рынке по вполне доступной цене. Я брал ее для жарки и солил для московских друзей. Морская форель замечательна на вкус, но рыбки из горной речки, выловленные мною тогда, даже сравнивать с морской эстонской форелью нет смысла. Это нечто другое. Наверное, Людовику подавали его придворные повара именно речную, дикую форель. Это поистине королевское блюдо.
С тех пор прошло более двенадцати лет, и я много где побывал за это время, но рыбалка в горах помнится, будто это произошло вчера. Очень не хочется думать о том, что в этих самых местах прекрасные гостеприимные люди и абхазы, и грузины взяли в руки оружие, чтобы убивать друг друга. Не хочется думать и не хочется верить. Удивительная природа Кавказа умеет служить людям и доставлять огромное наслаждение своей первозданной красотой. Не может быть цели, ради которой эту природу нужно разрушать и гадить бомбами и танками. И никто мне никогда не докажет, что мудрый Аллах и всепрощающий Христос благословили на это своих верующих.
Вернувшись в поселок к эстонским вигвамам, я вызвал такую радость Жора, что мне стало неловко за свое отсутствие. Воспоминания, связанные с этой собакой, и сейчас вызывают у меня слезы. Через три дня после поездки в горы пришла телеграмма от жены. Она ехала с подругой и приятелем подруги. Сначала обилие приезжавших меня испугало, но потом именно это меня и выручило. Взявшие надо мной опеку начальники получили для «издевательства гостеприимством» благодатный материал. Они возили жену и ее друзей по достопримечательным местам, устраивали пиры и застолья, а я писал.
Когда я привез компанию с аэродрома, Жор, не поняв наших отношений с женой, а она взяла меня за руку, слегка жену цапнул. В здешних местах случалось бешенство. Врачи вкатили супруге предварительный укол и потребовали, чтобы Жор был на десять дней привязан, дабы отследить его на предмет бешенства. Я привязал собаку и привязался к ней сам. Никакого бешенства у пса не нашли. Если бы в машине было место, Жор непременно укатил бы в Эстонию. Уверен, что Шварц его бы принял. Мой черный терьер был добрым малым. За невольный укус жена давно Жора простила. Она тоже привязалась к собаке. Но машина оказалась полна.
Четыре пассажира и вещи с трудом вмещали салон и багажник. Сказать же нашим знакомым, что бы они поехали поездом, мы не решились. Сердце надрывалось, когда машина выезжали за ворота. Жор бежал за нами несколько километров. За две недели он отъелся и превратился в сильного и красивого пса. Экзюпери писал: «Мы в ответе за тех, кого приручили». Великий грех за Жора сидит пожизненным укором. Пишу и снова пускаю слезу.