…Отбиваюсь от продавца вином, голова кружится, как будто она — шарик рулетки, несущийся по кругу амфитеатра. Спотыкаясь, пробиваюсь к первым рядам. Перевешиваюсь, пытаюсь привлечь внимание Анастасии, умоляю немедленно покинуть арену. Мы попали в адский Эфес! Эй, Настя! Да взгляните же на меня, идиотка чертова, да посмот… Р‑раз! Неловко взмахнув руками, падаю на арену. Пьянице все нипочем! Даже удара не чувствую. Пытаюсь убежать во внутренние галереи, но не тут‑то было. Гогочут стражники. Попал, так попал! Хожу по стенке. Потом обегаю место схватки несколько раз, пытаясь не попасть на глаза вошедшим в раж громилам. Толпа воет. Приняли за ловкий фокус. Нововведение. Гладиатор сидел в зрительном ряду, а потом встал и вышел на арену. Ну и дела! Новое слово в античном театре! До спектакля посреди зала, правда, еще далеко, да. Подбираю копье одного из павших воинов, — неожиданно тяжелое для пластика, — и пересчитываю оставшихся в живых. Стараюсь не упустить из бокового зрения выход на арену. Скоро появятся тигры! Я уже чувствую вонь из пастей тварей. И как сражаться со слоном? Настя взвизгивает. Очередной кусок окровавленного мяса¸ которое ухажеры строгают друг с друга, как хозяйка капусту на зиму, попадает ей на щеку. Течет кровь. Тут до моей принцессы доходит. Так это все по‑настоящему? Ее изнасилуют, а потом убьют?! Не‑ве‑ро‑ят‑но!!! Она плачет, рыдает, ломает руки, раздирает на себе одежды. На арену Эфеса выскакивают буфера. Овация. Коллективный стояк. Толпа вскакивает с мест. Тура, тура давай, орут они. Нет, давай сначала мы все, по очереди! Кричат, наклоняются с мест. Настя в отчаянии. Оглядывает амфитеатр. Так я и знал! Попав в беду, вспоминает обо мне! Машу копьем издалека. Увидев меня, она успокаивается. А зря! Ни одному из этих мясников, воспитанных в школах типа закрытого «Иностранного легиона» я и в подметки не гожусь. Решаю взяться за дело хитростью. С размаху протыкаю копьем самого здорового. Он уже лез на помост, где мечется Анастасия, лез, грязно ругаясь и приподымая юбчонку. Она у него вместо ширинки! Громила бьется, вырывается, пытается, развернувшись, схватить древко и вытащить у себя из спины, но я держу прочно. Иначе убьет! Помахав руками, гладиатор падает и затихает. Кружу вокруг остальных. Колотят друг друга по башке шарами на цепях, втыкают кинжалы между пластин доспехов. Банда убийц! Умудряюсь проткнуть еще парочку, прежде чем они замечают нового конкурента. Объединяют усилия, гоняют за мной по всей арене. Плачу от страха. Слава Палладе, подсунувшей мне свое, не иначе — уж больно прочное — копье, благодаря которому я, как прыгун в высоту, заскакиваю на помост. Еще и доспехов нет! Остальных железо тянет к земле. Сбиваю руки ударом сандалия, прокалываю кисти острием. Верчусь на помосте юлой. Амфитеатр в восторге. Какой неожиданный поворот. Неудачник, гражданский штафирка, без мускулов груди и бицепса толщиной с бочку, сумел перехитрить стольких опытных, обученных бойцов! Хитер, как Одиссей! Острая боль в ноге. Оступаюсь, едва не падаю, хорошо, Настя прижимает к себе. Дьявол, ранили! Но нет… Это подагра, в самый неожиданный момент, сводит ногу. Велю Настасье прикрывать спину, сообщать загодя о претендентах в нашей импровизированной игре «царь горы». Правильнее, деспот, объясняю я Анастасии, задыхаясь. Никаких царей в Малой Азии не было. Какой вы зануда, гремит она под небом, словно жрица богини. Даже в такой момент… Но она хочет, чтобы я знал — громилы бросают колоть друг друга мечами, и совещаются на песочке поодаль, их осталось пятеро, — она любит меня. Любит за то, что я — пусть и трус, и лжец, и грязный бабник — поступил, как мужчина. Вышел сражаться за нее. Послушайте, да я… Не нужно слов. Если нам суждено умереть сегодня здесь, на этой арене Эфеса, она умрет счастливой. Потому что она любила, и любили ее. И она знает, что мои постоянные ложь, бабничество, жадные взгляды на женщин — я начал делать это с первого дня отношений! — не моя сущность, а просто форма защиты. Я человек ранимый, искренний, просто, таким образом, прячу свое мягкое нутро за маской циничного мужчины. Как улиточка в ракушке! Бог мой, целая теория! Настя, да я просто случайно упал на эту арену! И все это сумасшедшее объяснение — в клубах дыма, потому что наши маньяки решили поджечь помост, и принять нас в свои объятия тепленькими. Настя разглагольствует. Я уже и не слушаю. Женщины! Скачу обезьяной, стараясь хотя бы по голове стукнуть кого‑то из осаждающих. На память. Да мы сгорим сейчас! Да где же древняя эллинская полиция?! Что, в конце концов, происхо… Еще она уверена, перекрикивает Настя толпу и треск горящего дерева, что мы бы сумели поладить, когда поселились вместе. Не уверен, что хотел бы этого. Ах, так? Не хочу ли я взглянуть на ее грудь. Смотрю. Она повторяет вопрос. Настя, ну, что за вопрос. Конечно, мы бы поладили. Осторожнее, там уже пламя на самом верху. Беда лишь, что вы, Владимир, скажете это любой, которая покажет вам кусочек сиськи, задницы, мохнатки, ляжки… Даже если вам щеку покажут, вы соблазнитесь! Любите всех, и никого. Неправда, я… Дальнейший диалог прерывает слон, вырвавшийся на арену с диким трубным воем. На лысине скотины — горящая пакля. Эй, а как же «Гринпис»?! Это они так слона раззадорили, вспоминаю курс античной истории в университете. За слоном, как за рассерженным бандитом районного значения, мчатся шестерки‑тигры. Небось, и зубы у половины золотые, и машины — БМВ. Наш помост полыхает, мы падаем на песок, и появление животных играет в нашу пользу — гладиаторы, ощетинившись копьями, отступают к стене. Полосатые кошки разгуливают вокруг людей вальяжно. Куда торопиться. Слон трубит, трясет головой, сбивает пламя. Топчет остатки помоста. Падает на колени, посыпает голову песком, золотая пыль Эфеса разносится мукой Пенелопы, взявшейся наготовить лепешек к возвращению мужа. Амфитеатр словно отдаляется. Хватаю Настю на руки, рывком, — упорно наступая на отказавшую ногу, — доношусь до слона, и, толкнувшись правой ногой, взлетаю ему на лысину. Скотина вскакивает в ярости. От толчка подлетаем до самого первого ряда, успеваю забросить тело возлюбленной, — перевалить через камень, — и падаю, падаю, падаю вниз, разинув рот, и глядя в аттическую улыбку здешнего Солнца. Оно говорит — как вы хороши, Владимир. Чем это, отвечаю. Есть в вас этакое безобразное хулиганское начало Одиссея, отвечает оно. Берет меня за руку, лижет ладонь. Послушайте, слабо говорю я, с переломанным позвоночником не лучшая иде… Неужели не нравится, говорит оно. Смотрит лукаво. Вы, хотя бы, женщина, интересуюсь. Трудно сказать, отвечает Солнце. Но если желаете… Развязывает тесемки под грудью, на ладони мне выпадают две обжигающие груди. Жму их. Владимир… Владимир… Владимир!!! Да прекратите же немедленно! Открываю глаза, навожу резкость. Три Насти, шесть грудей, и на каждой — моя рука. Что случилось? Насти сходятся в одной. Помогает мне сесть. Вокруг никого. А где…? Ударил гонг, и представление с гладиаторами дают теперь на другом конце Эфеса, все побежали туда. А тут… Что?… Молчит, краснеет, словно невеста. Мне так приятно, что вы вступились за меня. Пусть это нелепо, пусть вы поразили актеров, ворвавшись на арену, и потеряв сознание из‑за палящего Солнца… Актеров? Да вас едва на куски не разодрали! Что это я несу? Не стоит мне себя перехваливать. Она и так поражена моим поведением. Думала, она мне безразлична. А тут такое. Что ж, я прощен! Прощен? За то, чего не делал?! Т‑с‑с‑с. Настя прикладывает пальчик к моим губам, и, покрутив по губам, дает лизнуть фалангу‑другую. Что я там хотел сказать? А, да. Ну, конечно, прощен! Она придет ночевать ко мне в номер? Само собой, сладкий. Чем это от меня пахнет? Вино? М‑м‑м‑м, она бы тоже не отказалась от глоточка‑другого прохладного красного винца. Денек выдался жаркий.