– Я Марта Роот, прислуга в доме купца первой гильдии Воронова, – сообщила девушка.
– Марта, значит. Из чухонцев? А по-русски Марфа, так?
Марта молча кивнула.
– Ну а я вот буду Фотиния. Фотиния Климовна Дольник – вдова коллежского асессора Дольника. Ныне домовладелица…
– Господин Одинцов тут живет? – как можно более твердо молвила Марта, не имевшая желания слишком долго продолжать разговор.
– Не живет. Жил, – уточнила госпожа домовладелица. – Он уехал. Почти три недели назад. В один день собрался и сел на пароход… Кажется, в Гамбург.
– В Гамбург? Но что ему там делать? – растерялась горничная.
– Да мне-то откуда знать? – непритворно обиделась женщина. – Он мне, между прочим, задолжал. И деньги, и… – неприятная змеиная улыбка тронула вялые губы, – еще кое-что, что мужчины обычно втюхивает нашей сестре задаром…
Марта невольно нахмурилась, представив, как расстроится Мария Михайловна.
– Вот как! – пробормотала она в легкой растерянности. – А у меня для него письмо…
– От кого?
– От госпожи Марии Вороновой. Она велела отнести письмо и узнать, что с господином Одинцовым, не болен ли он…
– Ну, за это, милочка, можно не беспокоиться, – многозначительно усмехнулась квартирная хозяйка. – Он здоров, как бык. Но, похоже, вернется нескоро. Кстати, он тоже оставил у меня письмо, и как раз для твоей госпожи, милочка, и попросил его отправить. Я еще не успела это сделать, так что если ты действительно пришла от этой… мадам Марии, то я отдам его, так и быть. Подожди немножко, милочка…
Женщина вскоре вернулась с конвертом.
– Вот.
Марта взяла письмо, принужденно улыбнулась и поблагодарила. Губы женщины в ответ тоже расползлись в подобии улыбки.
– Не стоит. Этот господин, кроме всего прочего, остался мне должен пять рублей. Обещал выслать, как только появятся деньги. Ха! Вряд ли это случится когда-нибудь. Он никчемный красавчик и больше ничего. Госпожа Воронова рано или поздно убедится в этом.
Девушка нахмурилась и, не простившись, направилась прочь, прикидывая, где тут ближайшая станция конки.
* * *
Остановившимися глазами Мария смотрела на четвертушку дешевой бумаги. Дмитрий бежал. Уехал. Исчез.
Перед глазами плясал его ровный, аккуратный почерк.
«Любимая моя Машенька, я чувствую себя последним подлецом, оставляя тебя после того, что случилось между нами. Но прошу, пойми и прости. Я попросил свою квартирную хозяйку отправить это письмо и надеюсь, что оно благополучно попало к тебе в руки. Я не говорю о воле твоего отца, но я намерен доказать, что он не прав.
Я собираюсь разбогатеть, Маша, и поэтому отправляюсь на Аляску. Чувствую, что мне должно повезти. В конце концов, чему-то я научился в этом Горном институте? А потом я вернусь в Россию, осыплю тебя золотом, мы поженимся и будем жить счастливо. Любимая, пойми, я не могу всю жизнь чувствовать себя твоим бедным родственником и не иметь возможности дать тебе все, что ты только пожелаешь. Прошу тебя лишь об одном: дождись меня…»
Письмо на этом не кончалось, но у неё не было сил читать дальше. Она вспоминала его руки, такие страстные и умелые, его тело, его глаза.
Поймала себя на том, что яростно сжимает в руке злосчастное письмо. Ровный знакомый почерк изменился до неузнаваемости и поплыл перед глазами. Он отправился на эту дьявольски далекую Аляску, что лежит на другом краю света! Он хочет пересечь океан и целый континент, горы и ледники и стать золотоискателем, как её покойный отец. И не собирался возвращаться до тех пор, пока не разбогатеет. Мария плакала. Ведь могут пройти годы, прежде чем любимый вернется!
Она не помнила, как закончился этот день. Заставила себя поужинать, встать с постели и сделать несколько кругов по комнате – нельзя же провести оставшуюся жизнь в постели.
Вечером зашла тетя Христина и сообщила, что назавтра назначено чтение завещания.
– Назавтра!
Истинный ужас охватил Марию. Она совсем забыла о завещании. Батюшка обещал изменить его, но смерть помешала ему.
– Да, дорогая моя. Господин Гольдштейн не сделал этого раньше из-за твоей болезни, но он не может откладывать до бесконечности, и поскольку ты уже почти поправилась… Что с тобой, ты плачешь?
– Это из-за батюшки…
* * *
На следующий день все собрались слушать завещание в кабинете отца – большой комнате, отделанной темным дубом и пропахшей кожей и крепким табаком. Огромный стол, керосиновая лампа с зеленым абажуром, книжные шкафы под потолок. Книг тут было много и вовсе не для красоты – отец не все, но многие из них прочитал. Мария тоже любила читать, а отец бывал в кабинете нечасто, поэтому он давно стал ее любимым местом. А теперь ей было невыносимо сидеть в удобном кожаном кресле и знать, что папенька больше никогда не войдет сюда!
В помещении собрались все домашние. Слуги – Марта, Глаша, дворник Андрон, ради такого случая надевший свои медали, и другие тоже были приглашены, ведь и им хозяин что-то оставлял. Их лица, как заметила Воронова, были торжественны и серьезны.
Тут были и душеприказчики, два партнера отца по торговым делам – вырицкий купец Антип Ефремов и белобрысый светлоглазый торговец тканями Иван Руммо из обрусевших финнов.
Лишь Арбенин заставлял себя ждать. С утра он был на верфях.
Нотариус Самуил Аронович Гольдштейн был сух и корректен. Вот уже пятнадцать лет он являлся поверенным отца, и ничего не могло его смутить в исполнении своего профессионального долга.
Наконец Арбенин появился. На нем был элегантный сюртук, который плотно облегал его сильное, хотя и чуть огрузневшее за годы конторской жизни тело. Нотариус начал:
– Теперь вы появились, господин Арбенин, и я могу…
– Приступайте, – бросил Виктор Петрович.
Маше было не по себе от его взгляда. Он смотрел на нее как на свою собственность и, увы, имел на это основания.
– «Я, Михаил Еремеев Воронов, находясь в здравом уме и твердой памяти и желая сделать распоряжение относительно наследования моего имущества, движимого и недвижимого…»
Она не слушала. Зачем? Завещание было жестоким, несправедливым, бессмысленным. Но батюшка умер прежде, чем успел изменить то, что написал, и ничего теперь не поделаешь.
Гольдштейн закончил читать. Тетя Христина сидела, выпрямившись в кресле, слегка склонив голову набок, ее глаза блестели. Лицо Арбенина было бесстрастным.
Девушка поднялась, не в силах больше выносить происходящего. Произнеся какие-то обычные в таких случаях ничего не значащие слова, она вышла из кабинета. Батюшка умер, а его последняя воля продолжала жить, и избежать её было невозможно. Мария добрела до лестницы и схватилась за перила, чтобы подняться к себе наверх и побыть в одиночестве. В это время кто-то поймал ее за руку.