– Я не собираюсь становиться вампиром, – она сказала это с уверенностью, которой у нее не было.
Тана вспомнила, как мать выла в подвале, просила крови, готовая вонзить зубы в руку собственной дочери. Вспомнила, как Эйдан бросился на нее в доме у Лэнса, когда она освободила его от кляпа. А что сама она будет делать, когда инфекция проникнет глубоко в мозг и не останется ничего, кроме жажды крови и готовности пойти на что угодно, лишь бы ее получить? Когда Холод окончательно поглотит ее и пропитает насквозь, она будет кричать, умолять, угрожать, чтобы ей дали крови.
Глаза начали наполняться слезами, и ей пришлось моргнуть, чтобы они отступили.
– Тана… – беспомощно сказал Габриэль.
– Чье ожерелье ты мне дал? – спросила она, вытирая глаза свободной рукой. – Люсьен его узнал.
– Когда-то оно принадлежало моей сестре, – ответил он тихо, и Тана подумала, что, наверное, это не вся правда. Потом он улыбнулся. – Но Катя давно умерла, так что мне незачем его хранить, ведь я его почти не ношу.
– Почти не носишь? – сказала Тана. – Готова поспорить, гранаты тебе идут.
Он рассеянно улыбнулся, погрузившись в мысли о прошлом. О чем бы он ни думал, воспоминания смягчили его черты, и теперь его лицо выглядело совсем юным.
– Ожерелье было на ней в Париже в тот день, когда она познакомилась с Люсьеном и Элизабет в салоне одной оперной дивы на Монпарнасе. Пришлось притворяться, что мы пьем шампанское. Думаю, Люсьен узнал ожерелье потому, что весь вечер пялился на шею моей сестры.
То, с какой искренней теплотой и непринужденностью он произнес это, заставило Тану поверить, что Люсьен, а возможно, и Элизабет, действительно когда-то были его друзьями. Тана задумалась: что они чувствовали, видя перед собой простирающуюся вечность – бесконечную череду ночей? Наверное, ощущали себя могущественными ангелами, глядящими на мир сверху и решающими, кому жить, а кому умереть. Ей нравилось думать об этом, несмотря на то что тело было измучено усталостью.
– Я слышала, что Люсьен говорил тебе, – сказала Тана, заставляя себя вернуться к настоящему. – Ты же не поверил ему, правда? Я хочу сказать, что ты должен скептически относиться к его словам.
– Ты спрашиваешь, понял ли я, что Люсьен убил Элизабет, чтобы она не успела что-то мне рассказать? Да, понял, – он встал, приблизился и откинул волосы с ее лица. – Но мы с Люсьеном разрешим наши разногласия после прибытия Паука. Скоро я расскажу тебе все свои истории – больше никакого обмана. Но сейчас для тебя наступает ночь. У нас будет завтра, и завтра, и завтра…
Тана попыталась сесть, несмотря на пристегнутое к изголовью запястье:
– Нет! Потом я уже не буду собой.
– Будешь, – тихо сказал он, направляясь к двери. – Мы живем с огромным количеством иллюзий о себе, пока не оказываемся лишены их полностью. Инфицированные и вампиры остаются собой. Может быть, даже в бо2льшей степени, чем раньше. Собой в самом чистом виде. Все, что мы есть, сгущается, как соус на огне. Но все равно мы те же, какими всегда были в глубине души.
Тана застыла, вспоминая искаженное яростью лицо Полуночи и зубы, впивающиеся ей в шею. Она вспомнила голос матери, доносившийся из темноты. Со страхом подумала, что может стать такой же или хуже, и это все равно будет она. Она будет делать все это. Габриэлю лучше знать – он был человеком, он был инфицированным, он стал вампиром.
Кроме того, она убила Полночь. Она уже это сделала, уже знала, что способна на это.
– Пока ты не ушел, скажи мне, – попросила Тана, – почему ты так добр ко мне? Я знаю, что Люсьен оставил меня в живых из-за тебя. До того как я назвала твое имя, он не собирался ставить мне капельницу или укладывать в роскошную кровать. А во мне нет ничего особенного. Не то чтобы я не была умна или не была хорошим человеком, но я…
Когда она задала вопрос, Габриэль уже шел к двери, но остановился спиной к ней, так что она не видела его лица. Он повернулся и встал в ногах кровати, держась за медную решетку. Его лицо превратилось в неподвижную маску. Наконец он сказал:
– Тана, за всю мою долгую жизнь никто не пытался спасти меня. Хотя я много раз об этом просил. Никто, кроме тебя.
Он смотрел на нее так пристально, что ей пришлось отвести глаза. Тана не могла придумать ответ. Она чувствовала себя немного глупо из-за того, что спросила, и была немного смущена из-за того, что услышала. Может, будет лучше, если он сейчас уйдет и вернется позже. Тогда она будет чувствовать себя не такой больной и усталой. Не такой уязвимой.
Габриэль подошел к ней, заставив ее вздрогнуть. Он опять казался незнакомцем. Глаза его в тусклом свете выглядели не красными, а черными, и Тана попыталась представить себе, каким же он был под газовыми фонарями в далеком городе по ту сторону океана. Он взял ее свободную руку, поднес к губам и поцеловал, снова превратившись в галантного джентльмена.
– Спи, Тана, – он положил ее руку обратно на одеяло, прикоснувшись к ней пальцами, которые были ненамного холодней ее собственных. – Спи, пока можешь.
На мгновение ей показалось, что Габриэль скажет что-то еще, но он молча встал и вышел. На этот раз Тана не остановила его. И услышала, как в замке повернулся ключ.
Отлично, подумала она. Прекрасно. Прикована к кровати в запертой комнате. С другой стороны, никто из обитателей особняка не сможет сюда войти. И если болезнь будет развиваться так, как она предполагает, она сама никому не навредит.
Тана со стоном рухнула на постель, стараясь прогнать лишние мысли. Скоро придет Холод. Что потом? Она будет кричать, плакать и умолять. И либо надоест Люсьену и он убьет ее, либо Габриэль принесет ей крови. Чтобы избавиться от инфекции, нужно восемьдесят восемь дней. И все это время никто не сможет защитить ее от себя самой. Если она не хочет становиться вампиром, то должна выбраться отсюда и найти место, чтобы спрятаться. Но сейчас у нее все болит и она слишком устала. Габриэль прав. Ей нужно спать, выздоравливать, и пусть физраствор делает свое дело.
Но едва она закрывала глаза, ей казалось, что она чувствует, как распространяется инфекция. Тана пыталась понять, не охватывает ли уже ее Холод. Она боялась, что когда проснется, то уже не сможет строить никаких планов, а будет мечтать только об одном: вцепиться в горло первому вошедшему. А когда ей удалось избавиться от этих мыслей, она начала думать о Габриэле. Невозможно поверить, что он прижимал ее к стене и целовал, что их тела соприкасались, что она запускала руку ему в волосы, что он растерянно смотрел на нее…
Чтобы отвлечься, Тана решила осмотреться. Здесь было слишком много вещей, чтобы считать эту комнату гостевой. На тумбочке у кровати лежала стопка книг и в отпечатке засохшей темной жидкости стоял бокал. Туалетный столик из узорчатого дерева был уставлен открытыми баночками и кистями. Большая подвеска и длинные золотые серьги с нефритом небрежно валялись в открытой шкатулке.
В приоткрытую дверь шкафа виднелся подол черного платья. Повернув голову, Тана попыталась рассмотреть картину, вместо которой теперь висел пакет с физраствором. Натянув цепочку наручников, она увидела изображение красивого святого, пронзенного стрелами, которые торчали из его тела. По бледной коже стекала кровь, лицо в экстазе страдания поднято к небу.