Июнь 1841 года
Ты, наверное, сочтешь это невозможным, однако я действительно не могу найти четверти часа, чтобы черкнуть тебе записку. А когда письмо готово, надо отнести его на почту, находящуюся в миле отсюда, что занимает почти час – изрядную часть дня. Мистер и миссис *** уехали на неделю. Сегодня я получила от них письмо. Когда они вернутся, пока неизвестно, но я надеюсь, что они не задержатся надолго, в противном случае я упущу шанс повидаться с Энн на каникулах. Она приехала домой, как я слышала, уже в прошлую среду. Ее отпустили на трехнедельные каникулы, поскольку семейство, в котором она живет, отправилось в Скарборо. Я очень хочу ее видеть и самой узнать, как у нее со здоровьем. Не верю ничьим сообщениям, никто не может описать ее состояние во всех подробностях. Было бы очень хорошо, если бы ты тоже с ней встретилась. У меня хорошие отношения со служанками и детьми, однако работа скучная, и я чувствую себя одинокой. Тебе не хуже, чем мне, известно чувство одиночества, когда не с кем поговорить.
Вскоре после отправки этого письма мистер и миссис *** вернулись – как раз вовремя, чтобы Шарлотта успела отправиться домой и узнать о здоровье Энн. К ее ужасу, выяснилось, что сестра чувствует себя совсем нехорошо. Чем она могла помочь сестренке, младшей из них всех; как следовало поступить, чтобы оставаться с ней рядом и заботиться о ее здоровье? Опасения за здоровье Энн заставили сестер снова вернуться к идее открытия школы. Если это позволит всем троим жить вместе и поддерживать друг друга, то все может обойтись. У них появится свободное время, чтобы снова заняться литературой, – цель, которую, несмотря на все затруднения, они никогда полностью не оставляли. Однако куда более сильной причиной для Шарлотты было слабое здоровье Энн, которое требовало самого заботливого ухода – такого, какой никто, кроме сестры, не обеспечит. Вот что она писала в те летние каникулы:
18 июля 1841 года, Хауорт
Мы долго и с большим нетерпением ждали тебя в четверг, когда ты обещала приехать. У меня даже устали глаза: я все время смотрела в окно, то надевая на нос очки, то глядя через специальное стеклышко. Что ж, тебя нельзя винить. <…> Что касается моего разочарования, то всем суждено страдать от разочарований в тот или иной период жизни. Однако теперь я забуду тысячу разных вещей, которые собиралась сказать тебе, и никогда их не скажу. У нас есть один план, и мы с Эмили очень хотели бы обсудить его с тобой. Он еще только намечен, еще не вылупился из яйца и превратится ли в красивого, вполне развившегося цыпленка, или же яйцо испортится и зародыш умрет раньше, чем издаст свой первый писк, – этот вопрос принадлежит к числу тех, о которых высказывают свои туманные предсказания оракулы. Пожалуйста, не приходи в замешательство от всей этой метафорической таинственности. Я говорю о самом обыкновенном деле, хотя и пользуюсь дельфийским стилем, заворачивая простые сведения в оболочку фигур речи – всех этих яиц, цыплят и т. д. и т. п. Суть дела такова: папа и тетя поговаривают, хотя и урывками, о том, что мы – id est139 Эмили, Энн и я – откроем школу! Ты помнишь – я много раз мечтала об этом, но не могла понять, откуда возьмется капитал для воплощения идеи в жизнь. Я, конечно, знала, что у тети есть деньги, но считала, что она ни за что не даст нам взаймы на подобное дело. Однако она предложила взять у нее в долг или, скорее, так: она объявила, что предложит взаймы в том случае, если у нас уже будут ученицы и все окажется улажено. Это звучит вполне разумно, однако остаются вопросы, которые меня обескураживают. Я не жду, что тетушка даст нам больше ста пятидесяти фунтов на такое предприятие. А можно ли основать респектабельную (не будем рассчитывать на первоклассную) школу и начать в ней хозяйствовать с таким небольшим капиталом? Предложи обсудить этот вопрос своей сестре, – может быть, она ответит? Если нет, то не говори ей ничего об этом деле. С мыслью о том, чтобы взять денег в долг, ни одна из нас не готова смириться. Каким бы скромным ни было начало нашего предприятия, оно должно быть основано на твердой почве и иметь надежный фундамент. Я думала обо всех возможных и невозможных местах, где бы нам открыть школу, и остановилась на Бёрлингтоне или, точнее, на его окрестностях. Не помнишь ли ты, есть там хоть одна школа, за исключением той, которая принадлежит мисс ***? Пока это, конечно, очень сырая и случайная идея, и найдется сотня причин, по которым она окажется неосуществимой. У нас нет никаких связей, даже просто знакомых там; это далеко от дома и т. д. Однако мне представляется, что восток нашего графства заселен в гораздо меньшей степени, чем запад. Еще придется, конечно, долго размышлять, прежде чем место будет выбрано, и, я боюсь, еще больше времени пройдет, прежде чем любой план будет претворен в жизнь. <…> Напиши мне поскорее. Я не оставлю свое теперешнее место гувернантки до тех пор, пока перспективы на будущее не сделаются более ясными и определенными.
Еще через две недели мы видим, что посеяно зерно, которое должно вырасти в план, способный существенно повлиять на будущее Шарлотты.
7 августа 1841 года
Сегодня субботний вечер. Я отправила детей спать и теперь могу присесть и ответить на твое письмо. Я снова одна в доме – в качестве домоправительницы и гувернантки, поскольку мистер и миссис *** уехали в ***. Честно признаться, хотя мне и бывает одиноко в их отсутствие, это все же самое счастливое время в моей здешней жизни. Дети вполне послушны, слуги исполнительны и внимательны ко мне, а отсутствие хозяина с хозяйкой освобождает меня от обязанности всегда выглядеть приветливой и разговорчивой. Похоже, в жизни Марты *** скоро все изменится к лучшему; то же можно сказать и о Мэри: ты будешь удивлена, узнав, что она вскоре возвращается на континент со своим братом. Однако не для того, чтобы там жить, – они предпринимают месячное путешествие, чтобы развеяться. Я получила от Мэри длинное письмо и посылку, в которой оказался очень милый подарок – черная шелковая шаль и пара прекрасных лайковых перчаток, купленная в Брюсселе. Разумеется, я была польщена этим подарком – польщена тем, что они вспомнили обо мне, будучи так далеко, среди шумихи одной из самых блестящих столиц Европы, – но все же, принимая его, я чувствовала досаду. Я думаю, что у Мэри и Марты не хватает карманных денег на самих себя и они могли бы оказать мне внимание, купив что-нибудь подешевле. Мэри пишет о соборах, которые ей довелось повидать: описания ее очень изысканны, а сами соборы весьма почтенны. Я не знаю, отчего у меня стоял комок в горле, когда я читала ее письмо, – может, от сильного нетерпения: когда же закончится кабала этой однообразной работы? Или это желание обрести крылья, которые есть только у богатых? Или страстное желание видеть, узнавать, учиться? Что-то внутри меня рвалось наружу. Я была ошеломлена сознанием того, что мои способности не реализуются. Затем это чувство исчезло, и я впала в отчаяние. Моя дорогая, я бы ни за что не призналась во всем этом никому, кроме тебя. Да и тебе я могу признаться только в письме, а не vivâ voce140. Однако эти мятежные и бессмысленные чувства владели мною недолго: я подавила их через пять минут. Надеюсь, они больше не вернутся: все это очень больно. В продвижении того плана, о котором я тебе писала, нет новых сдвигов, и, скорее всего, не будет в ближайшее время. Но мы с Эмили и Энн о нем не забываем. Это наша путеводная звезда, и мы обращаемся к ней всякий раз, когда подступает отчаяние. Боюсь, я стала писать так, что ты решишь, будто я несчастлива. Однако это совсем не так, напротив, я осознаю, что мое теперешнее место – просто завидное для гувернантки. Правда, временами меня приводит в смятение и даже пугает мысль о том, что у меня нет природного таланта и призвания к этой профессии. Если бы мне приходилось только учить детей, это не составило бы труда. Но мне приходится жить в чужих домах и вести себя неестественным образом: принимать холодный, строгий, равнодушный вид, все это мучительно. <…> Пожалуйста, не говори пока никому о нашем плане насчет школы. Ничего еще не начато, все остается в тумане. Пиши ко мне почаще, моя дорогая Нелл; ты знаешь, как я ценю твои письма. Твоя «любящая девочка» (как ты, бывало, называла меня).