Разумеется, Шарлотта ценила художников и писателей и ставила общение с ними почти так же высоко, как их произведения. Она всегда с презрением отзывалась о тех, кто озабочен только деньгами, и мечтала о возможности посетить все крупные города Европы, увидеть все достопримечательности и познакомиться со всеми знаменитостями. В этом заключалось ее представление о литературной славе, своего рода пропуске в общество умных людей… Когда же Шарлотта познакомилась с брюссельцами и оценила их, жизнь ее сделалась монотонной и она вернулась к тому безнадежному взгляду на будущее, какой был у нее во время пребывания у мисс В., – хотя, быть может, теперь в меньшей степени. Я писала ей, убеждая вернуться домой или куда-нибудь уехать: она ведь уже получила что хотела (освоила французский) и теперь, сменив место, смогла бы, по крайней мере, если не улучшить свое положение, то обрести нечто новое. Я прибавляла, что если она будет все больше погружаться в мрачное настроение, то у нее не хватит энергии уехать, а рядом не будет никого из подруг, кто поддержал бы ее и пригласил в гости, как бывало у мисс В. Шарлотта ответила, что я оказала ей большую услугу, что ей, несомненно, надо последовать моему совету и что она очень мне обязана. Я часто думала об этом письме. Шарлотта всегда покорно выслушивала мои советы, но затем всегда потихоньку отбрасывала их и поступала так, как считала нужным. Впоследствии она не раз поминала «услугу», которую я ей оказала. До нее дошли преувеличенные слухи о моих тяжелых обстоятельствах, и она прислала мне в Новую Зеландию 10 фунтов стерлингов с письмом, где выражала надежду, что эти деньги прибудут своевременно и что это долг, которым она обязана мне за однажды оказанную «услугу». Полагаю, 10 фунтов составляли четверть ее годового дохода. «Услуга» была только предлогом, подлинной же причиной этого поступка была ее доброта.
Однако вскоре в обычном течении школьной жизни, с ее рутинными занятиями и обязанностями, произошел первый сбой – тяжелый и печальный. Марта – прелестная, милая, озорная и веселая Марта – вдруг тяжело заболела и слегла в пансионе Шато-де-Кукельберг. Старшая сестра самоотверженно заботилась о ней, но все усилия оказались тщетны: через несколько дней Марта умерла. Вот собственный рассказ Шарлотты об этом событии:
Я не знала о болезни Марты Т. вплоть до того самого дня, когда она умерла. Я примчалась в Кукельберг на следующее утро, еще не осознавая, что ей грозит серьезная опасность, и мне сказали, что все уже кончено. Ночью она умерла. Мэри увезли в Брюссель. С тех пор я часто виделась с Мэри. Нельзя сказать, что она раздавлена случившимся; однако, пока Марта болела, старшая сестра была ей больше чем матерью и больше чем сестрой: она дежурила у ее постели, заботилась и ухаживала за ней нежно и неустанно. Я побывала на могиле Марты – на том месте, где в чужой земле упокоился ее прах.
Те, кто читал роман «Шерли», наверное, помнят несколько строк (примерно полстраницы), исполненных грустных воспоминаний:
Что касается малютки Джесси, то отец далек от мысли, что она недолго проживет: она ведь так весела, так мило болтает, уже и сейчас такая лукавая, такая остроумная! Она может вспылить, если ее заденут, но зато как она ласкова, если с ней добры! Послушание сменяется в ней шаловливостью, капризы – порывами великодушия; она никого не боится… зато она мила и доверчива с теми, кто к ней добр. Очаровательной Джесси суждено быть всеобщей любимицей… <…> Знакомо ли вам это место? Нет, никогда прежде вы его не видели; но вы узнаете эти деревья и зелень – это кипарис, ива, тис. Вам случалось видеть и такие каменные кресты, и такие тусклые венки из бессмертника. Вот оно, это место, – зеленый дерн и серая мраморная плита – под ней покоится Джесси. Она прожила только весну своей жизни; была горячо любима и сама горячо любила. За время своей короткой жизни она нередко проливала слезы, изведала много огорчений, но и часто улыбалась, радуя всех, кто ее видел. Умерла она мирно, без страданий, в объятиях преданной ей Розы, которая служила ей опорой и защитой среди многих житейских бурь; обе девушки были в тот час одни в чужом краю, и чужая земля приняла усопшую Джесси в свое лоно.
<…>
Но прости меня, Джесси, я больше не буду писать о тебе! Сейчас вечер, снаружи осенняя слякоть и непогода. В небе всего одна туча, но она окутала всю землю, от полюса до полюса. Ветер не знает устали; рыдая, мечется он среди холмов, мрачные силуэты которых кажутся черными в туманных сумерках. Дождь весь день хлестал по колокольне, [6] она возвышается темной башней над каменной оградой кладбища, где все – и высокая трава, и крапива, и сами могилы – пропитано сыростью. Сегодняшний вечер мне слишком напоминает другой точно такой же, осенний, пасмурный и дождливый, но то было несколько лет назад. Те, кто посетил в тот непогожий день свежую могилу на протестантском кладбище чужой страны, собрались в сумерках у камелька. Они были разговорчивы и даже веселы, однако все чувствовали, что в их кругу образовалась какая-то пустота, которую ничто никогда не заполнит. Они знали, что утратили нечто незаменимое, о чем они будут жалеть до конца своих дней, и каждый думал о том, что проливной дождь мочит сейчас и без того сырую землю, скрывшую их утраченное сокровище, над которым стонет и плачет осенний ветер. Огонь согревал их, Жизнь и Дружба еще дарили им свое благословение, а Джесси лежала в гробу, холодная и одинокая, и лишь могильная земля укрывала ее от бури170.
Это была первая смерть в кругу самых близких Шарлотте людей с тех пор, как давным-давно умерли две ее старшие сестры. Она пыталась, как могла, утешить Мэри, когда вдруг пришло известие из дома о том, что ее тетя, мисс Брэнвелл, очень серьезно больна. Эмили и Шарлотта тут же стали собираться. Они торопливо укладывали вещи, намереваясь как можно скорее отправиться в Англию и не зная, доведется ли им когда-либо вернуться в Брюссель. Они оставляли и пансион, и все свои отношения с мсье и мадам Эже; собственное будущее виделось им весьма туманным. Буквально накануне отъезда, наутро после получения первого сообщения о болезни мисс Брэнвелл, как раз в ту минуту, когда надо было отправляться из пансиона, пришло второе письмо, содержавшее известие о смерти. Ускорить отъезд Шарлотта и Эмили не могли – все меры были уже приняты. Сестры отплыли в Англию из Антверпена, ехали ночь и день и прибыли в Хауорт утром во вторник. Похороны и все остальные обряды уже прошли, мистер Бронте и Энн сидели вместе в глубокой скорби по той, которая с таким тщанием вела хозяйство в их доме на протяжении почти двадцати лет и заслужила любовь и уважение своих домашних. Пока мисс Брэнвелл была жива, они и не подозревали, насколько тяжелой окажется для них эта утрата. Небольшое состояние, которое она скопила ценой многих лет экономии, отказывая себе во всем, было завещано племянницам. Брэнвеллу, ее любимцу, тоже полагалась часть тетушкиного наследства, однако его безрассудное поведение так огорчало старую даму, что она вычеркнула его имя из завещания.
Когда прошло первое потрясение, три сестры почувствовали радость от встречи после самой долгой в их жизни разлуки. Им было что вспомнить из прошлого и было о чем подумать на будущее. Энн уже некоторое время занимала место гувернантки и должна была вернуться к своим обязанностям в конце рождественских каникул. Значит, следующий год сестрам снова предстояло провести в разлуке; однако затем счастливая мечта о совместной жизни и открытии школы должна была осуществиться. Разумеется, теперь они и не думали поселиться в Бёрлингтоне или другом подобном месте вдали от отца; та небольшая сумма, которой располагала каждая из них, позволяла произвести определенные изменения в пасторате, чтобы в нем можно было открыть школу. Планы Энн на ближайшее время были известны. Эмили сразу решила, что именно ей надо оставаться дома с отцом. А о том, чем займется Шарлотта, много думали и даже спорили.