— Ну да, вы и в детстве любили, — ответила Салли. — Сколько раз бывало: дверь-то в салон закрыта, а я и не пойму у себя в кухне, кто там жужжит — вы или шмель. Вот и вчера такое слышала.
— Но пожилой женщине с седыми волосами не пристало думать о танцах и песнях, — продолжила мисс Бенсон.
— Какую ерунду вы говорите! — воскликнула Салли, начиная закипать. — Это вы-то пожилая женщина? Да вы на добрых десять лет моложе меня! А мало ли молодых девчонок с седыми волосами уже в двадцать пять лет?
— Но мне-то не двадцать пять, Салли. Мне будет пятьдесят семь в мае.
— Тем более вам должно быть стыдно, раз вы заговариваете об окраске волос. Терпеть не могу эту суету мирскую!
— Ох, милая Салли, ну когда же ты начнешь понимать, что я говорю? Я хочу сама себе напомнить о своем возрасте, чтобы больше не чувствовать себя молоденькой. Когда я увидела эту седину, так прямо вздрогнула. Обычно-то я в зеркало не смотрю, потому что и так чувствую, прямо ли сидит на голове чепец. Вот что я сделаю, Салли: отрежу-ка я немного седых волос и заложу ими страницу в моей Библии.
Похоже, мисс Бенсон ожидала аплодисментов в ответ на эту блестящую идею, но Салли ответила иначе:
— Значит, будем ждать, что вы начнете румяниться, раз уж вы задумываетесь об окраске волос.
Мисс Бенсон замолчала и стала спокойно заплетать свои седые волосы. Леонард помогал ей, придерживая косу. Его восхищал и цвет, и плотность волос мисс Бенсон, и ему даже перестали нравиться собственные золотисто-каштановые кудри. Утешило Леонарда лишь сообщение мисс Бенсон, что если он проживет достаточно долго, то приобретет такой же цвет волос.
Мистер Бенсон и в молодости выглядел старше своих лет, теперь же вступил в эпоху, когда его внешность соответствовала возрасту и мало менялась. Но все же что-то нервно-беспокойное, чего не было прежде, появилось в его голосе и манерах. Однако это было единственное изменение за прошедшие шесть лет.
Что же касается Салли, то она никогда не вспоминала о своем возрасте и о прожитых годах и, как сама она выражалась, могла тянуть ту же работу, что и в шестнадцать лет. На ее внешности бег времени тоже отразился несильно. Ей можно было дать и пятьдесят, и шестьдесят, и семьдесят. А если кто-нибудь пытался выведать ее возраст, то на это следовал всегда один ответ: «Ох, не видать мне снова моих тридцати!»
Дом Бенсонов был не из тех, где меняют обстановку каждые два-три года. Здесь мало что изменилось со времени первого появления Руфи, хотя отдельные вещи, пришедшие в полную негодность, хозяева и поменяли. Мебель была бедная, ковры вытерлись до ниток, но зато все носило характер изящной опрятности, смотрелось весело, и главное — все было честно и открыто: нигде не замечалось желания прикрыть нищету дешевыми украшениями. Вид многих роскошных гостиных доставил бы меньше удовольствия внимательному наблюдателю, который умеет видеть характер хозяев в их быте.
Если дом не отличался богатством, то обнесенный кругом стеной маленький садик, куда выходили окна кухни и салона, был великолепен. В то время, когда Руфь сюда приехала, ракитник походил на чуть видную от земли былинку, теперь же он расцветал золотым дождем весной, а летом давал приятную тень. Дикий хмель, который мистер Бенсон привез из деревни и посадил под окном салона в те годы, когда Леонард был еще на руках у матери, теперь разросся до самого окна, раскинул побеги и по утрам или в сумерках оставлял на стене гостиной тени в виде прихотливых узоров, напоминавших какую-то вакхическую резьбу. Кусты желтых роз росли под окном спальни мистера Бенсона, и их покрытые цветами ветви мешались с ветвями грушевого дерева, полного осенью прекрасных плодов.
Может быть, и Руфь внешне несколько изменилась, но что касается перемен в ее взглядах, настроениях и симпатиях, то их, если они и были, никто не замечал, включая и саму Руфь.
Иногда мисс Бенсон говорила Салли:
— Как похорошела Руфь!
На это Салли отвечала грубовато:
— Да ничего, недурна. Но красота обманчива. Это ловушка и западня, и я благодарю Бога, что Он избавил меня от подобных капканов и ружей для охоты на мужчин.
Но даже Салли не могла втайне не любоваться Руфью. Румянец первой юности исчез, зато взамен лицо Руфи приобрело цвет, подобный слоновой кости, и атласную гладкость кожи, говорившую о совершенном здоровье. Ее волосы казались еще темнее и гуще, чем раньше. Глаза, в которых внимательный наблюдатель мог угадать прежние страдания, имели задумчивое выражение, и оно заставляло удивляться их глубине и стремиться вновь в них вглядеться. В ее лице, фигуре, манерах было заметно возрастающее чувство собственного достоинства. Казалось, после рождения ребенка она даже стала выше ростом. И хотя Руфь жила в очень скромном доме, жизнь, которую она вела, и люди, ее окружавшие, изменили ее. Шесть или семь лет назад всякий сказал бы, что Руфь не леди по рождению и воспитанию. Но теперь Руфь оказалась бы на своем месте и в высшем обществе и самый придирчивый судья из числа великосветских людей принял бы ее за равную, хотя она и не была знакома со всеми условностями этикета. Это незнание Руфь охотно признавала, потому что по-прежнему, как ребенок, была лишена чувства ложного стыда.
Вся ее жизнь заключалась в ее сыне. Руфь часто боялась, что слишком сильно любит его — сильнее Бога, однако не решалась молиться о том, чтобы Бог уменьшил ее любовь. Но каждый вечер Руфь становилась на колени возле своей кровати и в тихой полуночи, когда только звезды глядели на нее с небес, обращалась к Господу с признанием в том, о чем я только что сказала: что любит сына слишком сильно, но не может и не хочет любить его меньше. Руфь говорила со Всемогущим о своем единственном сокровище так, как не говорила ни с одним земным другом. И любовь к ребенку вела ее к Божественной любви, и Всеведущий читал то, что было записано в ее сердце.
Возможно, это был предрассудок, и я даже думаю, что дело обстояло именно так, однако Руфь никогда не ложилась без того, чтобы не взглянуть в последний раз на своего мальчика и не сказать: «Да свершится воля Твоя!» И даже предчувствуя грядущие несчастья, она знала, что ее сокровище находится под невидимой охраной. Леонард просыпался поутру розовый и светлый, словно его сон оберегали чистые Божьи ангелы по молитве его матери.
То, что Руфь каждый день надолго уходила из дому к детям Брэдшоу, только увеличивало ее любовь к Леонарду. Все на свете способствует любви, если исходит из чистого сердца. Какова же была ее радость, когда после момента смутного страха («Что, если Люси умерла?» — сказал я в первый раз… [13] ) она видела веселое личико сына, который встречал ее дома. Леонарда никто не учил ждать маму, но он прислушивался к каждому шороху и, заслышав ее стук в дверь, бросался отпирать ее. Был ли он в саду или изучал сокровища, хранившиеся наверху в чулане, — стоило только мисс Бенсон, ее брату или Салли позвать мальчика для выполнения этой его маленькой работы, он тут же кидался ее выполнять. И радостные свидания никогда не теряли своей прелести ни для матери, ни для сына.