— Вы хотите сказать, что я не святой, — прервал он ее, потеряв терпение. — Согласен. Но мало ли было несвятых людей, из которых получались прекрасные мужья? Полноте! Не дайте болезненной совестливости помешать счастью — и моему, и вашему, я убежден, что смогу сделать вас счастливой. Да! И даже заставлю вас полюбить меня, назло вашему забавному сопротивлению. Я люблю вас так нежно, что должен вернуть вашу взаимность. К тому же тут есть выгоды и для Леонарда, которые вы совершенно законным образом можете ему обеспечить.
Она выпрямилась во весь рост.
— Если бы были нужны дополнительные доказательства, то считайте, что вы их предоставили. Не будет у вас ничего общего с Леонардом с моего согласия, а тем более при моем содействии. Я скорее соглашусь, чтобы он мостил мостовую, нежели вырос таким, как вы. Теперь вы знаете, что я думаю, мистер Беллингам. Вы меня унижали, вы меня соблазняли, и если я высказалась слишком резко, то это ваша вина. Если б не было никакого иного препятствия к нашей свадьбе, кроме того, что это заставит Леонарда общаться с вами, одного этого оказалось бы достаточно.
— Да, достаточно! — проговорил он, отвешивая ей низкий поклон. — Я никогда больше не обеспокою ни вас, ни вашего ребенка. Желаю вам доброго вечера.
Они направились в разные стороны. Он поспешил к гостинице, чтобы тотчас же, пока кровь еще кипела, уехать из этого места, где так унизили его самолюбие. А Руфь, чтобы успокоиться, пошла к тропинке, похожей на крутую лестницу, по которой можно было подняться до дому, и не оборачивалась до тех пор, пока не скрылась из виду всякого, кто бы ни стоял на берегу. Она долго карабкалась наверх, почти оглушенная частым биением сердца. Глаза ее горели, но были сухи. Вдруг ей показалось, что она ослепла. Не в силах идти дальше, она ощупью пробралась в заросли кустарника, росшего между камнями и покрывавшего все впадины, расселины и отлогости зеленой нежной сетью.
Руфь опустилась на землю под большой нависшей скалой, скрывшей ее от всех, кто мог бы пройти по тропинке. Одинокий ясень, покосившийся от морских ветров, пустил корни в эту скалу. Ветры обычно дули здесь в любое время, но нынче выдался редкий для осени тихий вечер. Руфь застыла в том положении, в каком упала на землю. У нее не было ни физических сил, ни силы воли, чтобы пошевелиться. Оглушенная, она не могла ни о чем ни думать, ни вспоминать. Первым ощущением, которое вывело ее из оцепенения, было возникшее вдруг желание увидеть его еще раз. Вскочив, она вскарабкалась на высокий выступ скалы, находившийся прямо над ее убежищем. Оттуда открывался широкий вид на бесконечные пески. Далеко внизу, у самой кромки воды, старик Бромли вытягивал сети. Кроме него, не видно было ни одного живого существа.
Руфь прикрыла глаза рукой, словно решив, что они ее обманывают. Однако нет, на берегу действительно никого не было. Она медленно вернулась на старое место и горько зарыдала:
— О, мне не следовало говорить с ним так сердито! Мои последние слова были так едки, так полны упреков! Я никогда, никогда уже его не увижу!
Она не могла оценить их разговор в целом — на это требовалось время, — но от всего сердца сожалела о своих последних словах, хотя суровость их была справедливой и заслуженной. Постоянное напряжение борьбы, постоянные слезы и слабость привели к полному телесному изнеможению, а душа ее утратила всякое желание двигаться вперед или размышлять о чем-либо, кроме грустного настоящего. Эти серые, дикие, пустынные болота, далеко растянувшиеся под бессолнечным небом, казались ей похожими на запустение, царившее в ее сердце. Она не могла даже просить сочувствия у людей, ибо сама не понимала, о чем ее сердце тоскует. А если бы и могла, то разве нашелся бы человек, способный понять, какой страшный призрак минувшей любви преследует ее в настоящем?..
— Я так устала, так устала!.. — простонала она. — Как бы мне хотелось остаться тут и умереть!
Она закрыла глаза и лежала до тех пор, пока солнечные лучи не коснулись ее лица и на внутренней поверхности век не замелькали красные пятна.
Тучи рассеялись. Алое солнце в торжественном сиянии опускалось за далекие багряные горы. Вся западная часть неба была охвачена пламенем. Взглянув на столь великолепный вид, Руфь забыла о себе. Она приподнялась и долго смотрела на него, и слезы высыхали на ее щеках. Все людские заботы и страдания казались ничтожными перед лицом этого свидетельства безграничного всемогущества Божьего. Закат успокоил ее больше, чем могли бы утешить самые мудрые и нежные слова. Он даже придал ей сил и мужества: Руфь не знала как и почему, но это было так.
Руфь поднялась и медленно пошла домой. Ее руки и ноги были как деревянные, и по временам к горлу подступало рыдание. Девочки уже давно вернулись из церкви и занимались приготовлением чая — занятие, которое создавало ощущение, что время тянется не так медленно.
Если бы Мери и Лизе раньше довелось видеть лунатика, то теперь они нашли бы сходство между ним и Руфью — так тихо и размеренно двигалась она в последующие дни, так далека она была мыслями от всего происходившего вокруг, так глухи и странны были звуки ее голоса.
Из дому пришли письма, извещавшие о триумфальном избрании мистера Донна членом парламента от Эклстона. Миссис Денбай выслушала эту новость, не сказав ни слова. Она была в изнеможении и даже не пошла вместе со всеми собирать багряные и желтые цветы, чтобы украсить гостиную в доме на Орлиной скале.
Затем пришло письмо от Джемаймы, которая звала их домой. Мистер Донн и его товарищи уехали, в доме Брэдшоу снова воцарилось спокойствие, и пора было заканчиваться каникулам Мери и Лизы. Миссис Денбай также получила письмо — от мисс Бенсон, которая уведомляла, что Леонард не совсем здоров. Руфь так старалась скрыть свои опасения, что тем самым их обнаруживала, и девочек очень тревожили частые перемены ее настроения — от молчаливой прострации до необыкновенного оживления. И тело, и душа ее пребывали в постоянном напряжении.
Руфь поспешно бралась за всякое дело, связанное с укладкой вещей и завершением пребывания в Абермауте, за всякое поручение, которое могло ускорить отъезд хотя бы на минуту, и совсем не щадила себя. Она давала другим возможность отдохнуть и полежать, а сама таскала тяжести и трудилась с лихорадочной силой, не зная отдыха и стараясь не оставлять себе времени на размышления.
К воспоминанию о прошлом у нее примешивались угрызения совести: как могла она забыть Леонарда в последние дни? Как могла она роптать, позабыв о своем сокровище? Когда она обращалась к будущему, перед ее внутренним взором горела только одна ярко-красная точка, окруженная мраком, который смертельной тоской пронизывал ей душу и которого она хотела бы не видеть и не узнавать, и тем скорее видела, и узнавала, и чувствовала себя лишенной надежного щита от острых стрел смерти.
По приезде в Эклстон Руфь и девочек встретили мисс и миссис Брэдшоу и мистер Бенсон. Руфь сумела смирить себя и воздержалась от вопроса, жив ли ее сын, как будто опасения, высказанные вслух, должны неотвратимо воплотиться.
Руфь просто спросила:
— Как он там?