— Что да, то да, холера краковска, — мрачно согласился Кодур, снова наполняя свою рюмку. — То, что сидим мы с тобой посреди войны, как посреди пекла — это так. Но все же мне не безразлично, каковой окажется судьба моей земли. И той части ее, что числится за вашей Украиной, и той, что до сих пор считается польской.
— Я понимаю тебя. Понимаю, как солдат солдата. Но все же мой тебе совет: сейчас у тебя должен быть один враг — немецкий фашизм. Не мечись. Не пытайся мстить народу, который и без тебя страдает от оккупантов. Ты же видишь: американцев, англичан, канадцев, русских, французов, чехов... — всех объединяет сейчас одно стремление: остановить Гитлера. Пойми это, и тогда у тебя появятся надежные союзники.
* * *
Какое-то время Кодур угрюмо молчал. Однако Андрей почувствовал, что сквозь это молчание медленно, неуверенно, но все же пробивается понимание и согласие.
— Сам думаю над этим, — стукнул партизан кулаком по столу. — И вроде бы умом понимаю, что все: надо бы поостыть, оглядеться вокруг. А все равно... Поверишь, когда немцы оккупировали Польшу, я радовался: «Наконец-то отплачутся шнекам наши украинские слезы! За все века отольются. Наконец-то и по ним прошлись “огнем и мечом”. И по существу помогал немцам, хотя и не шел ни на какой контакт с ними. Просто поляки оказались нашими общими врагами. Но потом швабы полезли на Украину. И знаешь, тоже надежда оставалась. А вдруг они принесут Украине свободу?! Но когда в лесах начали появляться украинцы, бежавшие из концлагерей да из поездов, которыми их увозили в Германию... Так вот, когда я услышал то, что они рассказывали об оккупации Украины да о чем кричат радиостанции Москвы, Лондона и Вашингтона — а я немного знаю английский... Вот тогда радость моя, холера краковска, почернела, как подвенечное платье невесты, вынесенной из горящей хаты.
— Видно, долго еще потомкам нашим придется разбираться в деяниях и молитвах всех нас, в этой войне догорающих, —вздохнул Беркут, поняв, что исповедь Кодура исчерпана. — А что касается Звездослава, то мы, кажется, договорились? — перевел разговор в нужное русло.
— Считай, что да.
— Божественно. Тогда еще одна просьба. Трудно старику-хозяину этого хутора все время дрожать от страха да кормить вас всех. Так не пора ли вам сменить базу? Я говорю это не потому, что пытаюсь указывать, что тебе делать, а просто... из собственного опыта партизанской борьбы.
— Хочешь, чтобы вся моя группа пошла с тобой? — иронично поджал губы Кодур, по-своему воспринимая предложение лейтенанта.
— К этому я как раз не стремлюсь. Но если ты и твои люди...
— А что, если мне действительно перебазироваться поближе к Карпатам, к Украине? Чтобы со временем полностью перейти границу. А в Польшу вернуться уже после Красной армии. Как ты смотришь на такую тактику?
— Это уже не тактика, это стратегия, — поднялся Беркут. — Но решать тебе самому. Извини, мне пора примерять мундир обер-лейтенанта.
— По-моему, он тебе подойдет. Рослый попался обер, под стать тебе. К слову, ты что, действительно был лейтенантом?
— Почему «был»? Остаюсь им. Приказа о разжаловании не слышал. Беда только, никак не подберу соответствующего мундира вермахта. Так что можешь не сомневаться.
Оставив позади изуродованное бомбардировками предместье, «опель-адмирал» начал уносить их в сторону видневшейся вдали рыжеватой гряды.
— Массив Гарц, — оживилась приунывшая было Эльза Ален-берн. — Еще немного — и нам откроется вершина горы Броккен. Изумительные места. Только в таких и должны располагаться наши «лебенсборны».
Для Гиммлера до сих пор представлялось загадкой, каким образом комендант «Святилища арийцев» узнала, что он прибыл в этот городишко проинспектировать формирующуюся неподалеку дивизию войск СС. Не так часто Гиммлер бывал сейчас в войсках, и появление в дивизии самого рейхсфюрера должно было сразу же поднять и престиж новой части, и воинский дух юнцов, при отборе которых, увы, приходилось отступать уже не только от ограничения в росте, но и от чистоты арийской крови и прочих основополагающих параметров.
Прибыв сюда, он совершенно забыл о том, что где-то неподалеку находится «лебенсборн». Однако давно охотившаяся за ним Эльза Аленберн, очевидно, поклявшаяся любыми путями затащить в свое святилище любви самого верховного жреца Черного Ордена, сумела перехватить его буквально за час до отъезда в Берлин и уговорить отправиться с ней в заведение, в котором отборные арийки зачинали от прибывающих на побывку эсэсовцев, производя затем на свет «детей рейха», которым суждено стать гражданами СС-рейха Франконии.
Гиммлер без особого интереса посмотрел через боковое стекло на подступающую к самой трассе череду зеленоватых холмов и тоже почувствовал, что при виде этого неброского, умиротворяющего пейзажа душа его если и не оттаивает, то уж во всяком случае примиряется со всем тем бытием, в котором пребывает нынче ниспосланное ей тело.
— Ваши воспитанницы еще верят во все то, ради чего их собрали в «Святилище арийцев»?
Эльза повернулась к рейхсфюреру всем туловищем и, словно бы подчеркивая этим движением особую искренность своих слов, улыбнулась, обнажая ряд крепких, на удивление ровных, красивых зубов.
— Не все, господин рейхсфюрер. Но большинство верит безоговорочно.
— Почему же не все? — Они сидели на заднем сиденье, отгороженные от водителя толстым звуконепроницаемым стеклом, через которое могли видеть и его, и все, что происходит впереди машины, а водитель их не видел. Однако образовавшаяся таким образом интимность дорожного свидания до сих пор не только не расковывала рейхсфюрера, а наоборот, загоняла в себя, в нервное молчание, наполненное воспоминаниями о последних событиях в «Вольфшан-це» и в самом Берлине.
— Ничего не поделаешь; ситуация на фронтах, — улыбка, казалось, не появлялась на лице Эльзы и не сходила с него, а была навечно запечатлена, как нетленный символ вверенного этой женщине «лебенсборна». — И потом — сугубо девичья недоверчивость к собственной судьбе.
— «Недоверчивость к собственной судьбе», — подтвердил рейхсфюрер, плохо представляя себе, какой смысл скрывается за этим объяснением. И неожиданно сорвался: — Но при этом не должны забывать, что они немки. И что долг их перед рейхом — рожать солдат, заботиться о будущем нации, будущем СС.
— Мы стараемся напоминать им об этом как можно чаще, — встревоженно отреагировала комендант «лебенсборна».
— Нет, вы все же должны напоминать им об этом, фрау Ален-берн, — возразил Гиммлер, словно бы не расслышал ее объяснения. — Они находятся в тылу, не обременены трудовой повинностью. Для них созданы все условия. А все, что от них требуется — так это дарить любовь солдатам СС, выполняя свой женский долг перед рейхом и природой.
— Многие только так и воспринимают...
— Ибо в концлагере, фрау Аленберн, они будут дарить ту же любовь за миску похлебки разжиревшим охранникам. Не рассчитывая ни на что иное, кроме крематория.