— Хватит, — прервал его Андрей. — Через пятнадцать минут выступаем. — И вообще прекратите измываться над девушкой, ефрейтор. После всего того, что вы видели там, в сарае...
— Ну и что?.. Ну, было. Но ведь она не против, сам слышал. Да гори оно все церковными свечами! Пойди к ней. К тебе она больше льнет, а то уперлась — и ни в какую.
— Брось слюнявить, ефрейтор.
Да что ты заладил: «ефрейтор, ефрейтор»! К чертям собачьим! Здесь тебе не армия. Я уже давно забыл, что я ефрейтор. И ты для меня давно не офицер.
Резко оглянувшись, Беркут схватил Арзамасцева за ворот френча и, врезавшись большими пальцами в подбородок, буквально приподнял его на носках.
— Пока вы в армий, пока хотя бы числитесь ефрейтором Красной армии или просто военнообязанным, и тем более — пока идет война... в любой ситуации, даже на том свете офицер будет для вас офицером. А следовательно, командиром. И если я сдерживаюсь, глядя, как вы трясете поджилками при каждой мелкой стычке с врагом, то, по крайней мере, не заставляйте напоминать о вашем воинском долге сейчас, в это ласковое вечернее времечко. — Приподняв Арзамасцева еще выше, почти оторвав от земли, Андрей оттолкнул его с такой силой, что тот отлетел на несколько метров, ударился спиной об угол сарая и осел на землю.
— Матка боска, пан лейтенант-поручик! Зачем вы так?! — важно прошествовала мимо них Анна. Андрей даже не заметил, когда она спустилась с чердака. — Стоит ли ревновать? Все равно вы мне нравитесь больше. И ефрейтор знает об этом.
— При чем здесь вы? Вы ведь абсолютно ни при чем! У нас сугубо армейский разговор.
— Это когда шмайсерами решают, кому достанется пленница?
Беркут ничего не ответил, еще раз взглянул на гневно стиснувшего кулаки Арзамасцева и, бросив ему: «Захватишь автоматы. Не забудь магазины с патронами», направился к воротам усадьбы.
— В таком случае я не пойду с тобой, понял?! — вновь настиг его Кирилл. — Сам как-нибудь доберусь. Хоть до Украины, хоть до Камчатки. А тебя во время очередной заварушки, наподобие той, которую ты устроил здесь, в усадьбе, подвесят на сосне. И на этом твой побег завершится.
/ — Не исключено, — спокойно ответил Андрей, берясь за ручку калитки и внимательно осматривая руины ближайших сараев, кусты.
— Ну и поболтайся на ней! А с меня хватит. Лагерной баландой меня накормили, лагерным могильщиком был... Все! Гори оно церковными свечами!
— Успокоился? — все так же невозмутимо поинтересовался Беркут, входя во двор, но не закрывая калитку.
— Нет, не успокоился! Какого черта мы на каждом шагу встреваем в эти дурацкие стычки?! Я не знаю, кто ты, кто и как готовил тебя к войне. Может, тебя десять лет только для того и дрессировали, чтобы ты шастал по вражеским тылам и душил голыми руками. Но это твое дело, шастай. Только без меня. Ты говоришь: «Поджилками трясу». А какого черта мне лезть в лапы фашистов? Ради чего? Вот и в этой ситуации, что на хуторе... Ведь спокойно могли смыться в лес и переждать.
— ...Пока Зданиша, которого мы освободили, немцы повесят... А заодно и хозяина хутора. А хутор сожгут. Божест-вен-но, ефрейтор.
— Да какое мне дело? — вновь взорвался Арзамасцев. — Я что — Христос Спаситель?!
— Прекратить истерику! — резко осадил его лейтенант. — Никто меня десять лет не натаскивал. Просто я помню, что нахожусь на войне. Понятно: тебе хочется выжить. Но для этого нужно воевать так, чтобы спасения искали не мы, а немцы. Немцы, понял?
— Да понял, понял!
— Как видишь, простая, нехитрая тактика, — уже совсем добродушно добавил Беркут, похлопав его по плечу. — Оружие не забудь. Сейчас выезжаем.
— Кажется, вы упорно разглядываете меня, пггурмбаннфюрер.
— Такой грех со мной иногда случается. Должен же я время от времени убеждаться, что мои офицеры возвращаются с задания, оставаясь в лучшей боевой форме.
— Не юлите. Вы разглядываете меня как женщину Как манекен в витрине.
— И все-таки: как женщину или как манекен? — поинтересовался Скорцени.
— Хотя еще несколько минут назад вы вели себя, как зазнавшийся тыловой штабист.
«Что это с ней?» — удивлялся Отто, не ощущая, чтобы психическая атака Лилии хоть каким-то образом отразилась на его настроении.
При всем том страхе и почтении, что окружали его после теперь уже легендарного похищения Муссолини, язвительность Фройнштаг оставалась тем последним раздражителем, который время от времени способен был возвращать его к беззащитному миру «простых смертных». Исходя из сугубо профессиональной привычки на всякий случай оставлять канал связи с любым интересующим его источником, он старался удержать в сфере своего влияния и этот, не самый спокойный и целительный. Язвительно-агрессивной она обычно становилась только тогда, когда в ближайшем окружении оказывалась какая-то залетная юбка... вроде «смазливой итальянки» княгини Марии-Виктории Сардони. Но в этот-то раз...
Тем временем сама Фройнштаг вопросами наподобие «что со Скорцени?» не терзалась. Она всегда знала «что с ним». «На сей раз он уже раскаивается, что повел себя со мной слишком официально, и хоть сейчас готов наброситься на меня. Если его что-либо и сдерживает, так это несоответствие обстановки».
— Я не права, господин штурмбаннфюрер? — спросила Лилия, наслаждаясь не только прекрасным вином, но и сознанием того, что Скорцени не дано постигнуть истинный подтекст ее вопроса.
— Это уже из области философии.
— Как только доходит до чего-либо сугубо конкретного и земного, мужчины предпочитают углубляться в философию. Сотворяя ее даже там, где она никогда не ночевала.
«Что бы ни говорила эта женщина, ноги у нее изумительные, — благоразумно рассудил Скорцени, предпочитая не ссориться. — Если ее ноги — это и есть «философия», тогда она права: после каждой более-менее длительной разлуки я безуспешно пытаюсь углубляться в изощренность этого феномена природы».
К чести Фройнштаг, сегодня она не стремилась превращать свой «феномен» в великую женскую тайну. Она сидела, откинувшись на высокую спинку прикаминного кресла и потягивала вино, наслаждаясь им с блаженством истинного знатока этого напитка.
— Вы забыли сообщить о главном. Насколько я понял, фрау Альбина Крайдер уже в «Вольфбурге».
— Иначе здесь не было бы меня.
— Она произвела на вас удручающее впечатление?
— Наоборот. Уж не знаю, насколько она похожа на фрау Браун, поскольку видеться с ней не приходилось...
«Браун очень повезло», — не преминул съязвить Скорцени. Каждый раз, когда рядом оказывалась Лилия, его вдруг обуревал дух воинственного изобличительства, круто замешанного на антиженском сарказме. Понять причину такой реакции Скорцени так и не смог.
— ...Однако настроена эта дама крайне решительно.