— Кто там? Стоять! Руки вверх!

Крамарчук не видел Марии — она скрылась за изгибом оврага, — но слышал, как не по-женски тяжело затопали ее сапоги, как снова и снова осыпались камни, и, поняв, что перестрелки не миновать, уже не скрываясь, крикнул: «Уходи на ту сторону! Прикрою!»

— Стоять! — снова рявкнул один из полицаев.

— Да свои, какого ты черта?! — попытался выиграть еще несколько минут Николай. И сам тоже метнулся вниз по склону, в густые заросли, которые где-то там, посредине, рассекал невидимый и неслышимый со склона ручеек, примеченный Крамарчуком еще утром.

— Какие такие «свои»?! — не поверили полицаи.

И по тому, что стреляли они не в воздух, а по кустам, на слух, сержант понял: уловка не удалась, опять влипли.

Несколько минут он бежал каменистым бережком ручья, однако оставаться долго в овраге было опасно. Если полицаи оседлают его склоны, они с Марией окажутся в ловушке. Они с Марией! Самое страшное в том и заключалось, что Николай никак не мог понять, куда она запропастилась. Словно бы растворилась во мгле.

Только взобравшись по крутому склону на другую сторону оврага, сержант решился открыть огонь и начал короткими очередями сдерживать полицаев. Но, судя по всему, они и не собирались спускаться по склону. Стреляя на ходу, каратели медленно продвигались по той стороне, стараясь перекрыть партизанам дорогу к лесу. И, очевидно, рассчитывая на подкрепление.

Кто знает, чем бы закончилась эта стычка, если бы не оказалось, что Мария не прислушалась к его совету и залегла на вершине склона, прямо на пути полицаев. Два пистолетных выстрела показались двумя громкими хлопками. Мария расстреливала их почти в упор, с пяти-шести метров. Однако упал только один полицай. Другой отбежал, залег и сумел еще несколько раз выстрелить. Но когда Николай снова переметнулся на ту сторону, чтобы помочь медсестре, стрельба прекратилась. Из-за пригорка, за которым затаился полицай, доносился лишь громкий жалобный стон.

Стрелять в раненого Крамарчук уже не стал, подхватил карабин убитого полицая, опустошил его патронташ и, передав трофей Марии, коротко приказал: «К лесу. За мной». Но, как и предполагал Крамарчук, на опушке их тоже поджидала засада. К счастью, полицаи гнездились далековато, почти у того места, где они вдвоем прятались утром. Видеть оттуда партизан они не могли, поэтому стреляли наугад.

— В лес не углубляйся, — предупредил Крамарчук Марию. — Обходим его по кромке — и в поле...

3

Равнину они проскочили как раз вовремя. На склоне долины их предательски высветила неожиданно появившаяся луна. Эта цыганская блудница была настолько яркой, что поначалу Крамарчуку показалось, будто взошло солнце. Он почти ощутил тепло сияния, передававшееся его разгоряченному потному телу.

Почему их не преследовали, этого Николай понять не мог. То ли потеряли из виду, то ли решили, что партизаны зашли в лес, а ходить в лес, даже такой небольшой, как тот, который они обогнули, полицаи не всегда решались и среди бела дня.

Что погони больше нет, это Крамарчук понял еще у долины, однако продолжал поторапливать Марию, и сам бежал, бежал из последних сил, по топкой илистой долине, держась подальше от леска, от оврага, от села. Чувствовал, что спасены, и в то же время не верил, что заколдованный смертный круг, в который они сутки тому назад попали, когда-нибудь разомкнется.

— Будь с нами лейтенант, все сложилось бы по-иному, ты права, — сказал он, когда долина, наконец, вывела их к густому ольшанику. И тут же, схватившись за грудь, осел.

Последние метры, отделявшие его от ближайших кустов, он уже прополз, забился в чащобу. Бежать ему было трудно. Крамарчук почувствовал это еще у оврага. Отлежаться бы день-другой, отлежаться бы... Если бы не предательство хозяйки.

— «Права»? Но ничего такого я не говорила, — тяжело выдохнула Мария. В отличие от сержанта, у нее еще хватило силы проскочить первую кустарниковую рощицу. Осела она уже н£ полянке.

— Не говорила, так подумала. Будь с нами лейтенант, все сложилось бы удачнее. Знаешь, если по правде, я всегда завидовал Громову. Он — лейтенант, комендант дота, командир отряда... А чем я, черт бы его побрал, хуже? Но вот остался без него и понял: даже если бы он не был офицером, я бы все равно считал его. командиром. И просил бы стать им.

Крамарчук лег на спину, раскинул руки и затих.

— Поднимись! Сядь! — потребовала Мария. — Земля холодная. А ты и так вон...

— Зато доживу до утра. И до заморозков. А ведь решил было: все, конец. Слушай, не успел спросить: чего это вы обе ревели, там, в хате? Я думал, ты ее, гадину, прикончишь.

— Фотографию показала. Мужа и сына. Обоих в тридцать седьмом арестовали. Несчастная, озлобленная жизнью баба. По сути, такая же несчастная и озлобленная, как и я.

Крамарчук хотел рассмеяться, но сумел выдавить из горла лишь какое-то жалкое подобие детского смешка. Мария — «несчастная, озлобленная баба»! Уму непостижимо!

— Да поднимись ты, наконец! Рядом деревце. Прислонись к стволу.

Сама Кристич тоже подползла к деревцу и села по другую сторону. Теперь их разделял только этот дрожащий под натиском тел тоненький ствол осины.

Луна изощрялась вовсю. Она светила так, словно способна была отогреть землю, восполнив своим сиянием все то тепло, которое уже не в состоянии давать осеннее солнце. А тем временем выстрелы все приближались и приближались, долетая то со стороны леска, то со стороны села. Три из них прогремели совсем рядом, в долине.

— Да не уймутся они, — не выдержала Мария. — Нужно уходить, Николай. Боюсь я.

Никогда раньше он не слышал из ее уст этого слова: «боюсь». Ни в доте, ни потом, в приднестровских лесах. Будь здесь Громов, она, наверное, и сейчас не решилась бы произнести его.

— Слишком светло. Трудно будет уходить, — снова заговорила Мария и, по-старушечьи покряхтывая, стала медленно подниматься, держась рукой за пошатывающийся ствол деревца.

— По этой проклятой луне хочется пальнуть, как по прожектору. Помнишь, как немцы устроили нам «лунное сияние» во время блокады дота?

— А вот в доте мне не было так страшно. Наверно, сумела смириться с мыслью о неминуемой гибели. Может, потому, что там был весь наш гарнизон. Все, подъем, сержант, подъем!

Оглянувшись через плечо, Крамарчук видел, как медсестра устало брела ольшаником. Девичья фигура при свете луны! Если бы не эта пальба! Сержант понимал, что запас времени иссяк, нужно подниматься, но не хватало воли заставить себя сделать это. Все, что с ним происходило, он воспринимал сейчас, как во сне. Только одно ощущение оставалось совершенно реальным: боялся, что так и не найдет в себе силы встать. И, что еще страшнее, потеряет сознание. Эта странная слабость, тошнота. Уплывающая из-под ног пронизывающе холодная земля...

Мария уже скрылась из виду, а он все сидел и прислушивался к какому-то только ему понятному зову собственного бессилия, отчетливо осознавая, что никакая угроза, никакой страх не способны заставить его подняться.