— Кроме наших войск в этой части Альпийской Франконии будут базироваться и дивизии союзника — Муссолини, — с вальяжной раздраженностью объяснил Гитлер. — Основная масса которых останется за внешним обводом границы. То же самое будет происходить в Австрии, Венгрии и остальной части Германии, где мы развернем партизанское движение и на просторах которых, наряду с отрядами местных сил сопротивления, станут активно действовать заранее подготовленные диверсионные отряды СС, вермахта и гитлерюгенда...
При этом фюрер отыскал Скорцени и надолго задержал на нем свой взгляд. От всех дальнейших слов фюрер спокойно мог воздержаться. Задача обер-диверсанту была ясна.
Только сейчас Гиммлер сел. Он никак не реагировал на возражения фюрера — поскольку никогда никак не реагировал на них, — однако по всему чувствовалось, что магистр СС ими явно неудовлетворен.
— Всю войну мы терпели поражение именно на тех участках, на которых доверяли оборону макаронникам, — довольно громко, так, чтобы и фюрер тоже мог слышать его, проворчал Монке. Ему это позволялось.
— И все же от части Италии я бы отказался, — вполголоса, к тому же слишком запоздало возразил Гиммлер. — Пусть лучше итальянцы пытались бы удержаться какое-то время в горах в качестве наших союзников. Переходя к партизанским методам ведения войны.
— Не следует забывать, однако, что речь идет о «германской» части Италии, — напомнил ему Скорцени, заставив рейхсфюрера покряхтеть также недовольно, как еще недавно кряхтел сам фюрер.
— Именно это и учитывается, — как можно любезнее уточнил Гиммлер.
Тем временем совещание шло своим вялотекущим чередом. В поддержку Альп-Франконии высказались доселе молчавшие Борман, Кальтенбруннер и даже Розенберг. Все трое были подчеркнуто лаконичными и столь же подчеркнуто приверженными идее фюрера, авторство которой между фюрером и гаулейтером Тироля делить так и не захотели.
— Мы должны быть готовыми сражаться до конца. Лучших редутов, чем те, которые предоставляет горная Альп-Франкония, нам не сыскать. Я, старый солдат, понимаю это так, — четко завершил эту рыцарскую меланхолию бригаденфюрер Хауссер. — Германия там, где мы! Наши альпийские редуты станут символом мужества народа, которому противостоит почти весь остальной мир. Я, старый солдат, понимаю это так...
И вновь, уже в который раз Скорцени вспомнилась речь, с которой Пауль Хауссер обратился к ним в полночь с 21 на 22 июня 1941-го, стоя на штабной бронемашине: «Через несколько недель мы проведем парад победы на улицах Москвы, я, старый солдат, понимаю это так!» Как же они, в большинстве своем молодые необстрелянные эсэсманны, верили ему!
Сегодня речь «старого солдата» тоже явно импонировала и Скорцени, и фюреру. Гитлер вновь заговорил о неистребимости германского духа, о необходимости мобилизовать все людские и технические ресурсы... Но когда, наконец, объявил, что совещание закрыто и можно перейти в соседний зал, где накрыт традиционный «рыцарский стол», Скорцени поднялся с таким ощущением, будто настоящее заседание Круглого Стола рыцарей «Вебельсберга» еще и не начиналось, будто главный разговор еще впереди.
— Послушай, Лаврентий, этот жандарм?.. Ты его... уже расстрелял?
— При попытке к бегству. И только так. За нами не заржавеет.
Их взгляды встретились и тотчас же, словно бы не восприняв друг друга, разбежались в разные стороны.
Только что завершился Совет обороны. Сталин почувствовал, что и Молотов, и Жуков хотели остаться, чтобы побеседовать, однако задержал он только Берию. И комиссар внутренних дел сразу же понял, почему оказался этим избранником.
— Когда арестованный пытается убегать, конвоиры вынуждены... Однако я приказал провести тщательнейшее расследование. Тщатель-ней-шее. Оказалось, что устава конвоир не нарушил, но... коль уж так произошло...
— Ты и конвоира тоже расстрелял, — зло осклабился «отец народов». — Но такие подробности меня никогда не интересовали. Ты, лично ты допрашивал бывшего жандарма?
Берия снял очки, долго протирал помутневшие стекла, затем, так и не напялив их на переносицу, а держа в руке, словно бинокль, неохотно признал:
— Пришлось, Иосиф Виссарионович. Лучше уж я, чем кто-либо другой. И только так...
— Он что-нибудь рассказал из того, чего ты не знал до сих пор? Только говори правду, — неожиданно перешел на грузинский. — Здесь лгать незачем, — указал пальцем на стол, словно на Гроб Господний, перед которым любое вранье равносильно богоотступничеству
— У меня все рассказывают. Все и всё, что знают.
— И что же он сообщил такого, что ты решил скрывать это от меня?
— Даже не пытаюсь, — заверил Берия. — Я вообще ничего не скрываю от тебя, Сосо. К чему? Мы с тобой столько лет доверяли друг другу, и вдруг какой-то там отставной недобитый жандарм...
— Так о чем он говорил? — прервал его Сталин. — Что ты вертишься, будто дятел на шампуре? Я спрашиваю: о чем он говорил?
Берия растерянно развел руками и сокрушенно помотал головой, всем своим видом вопрошая: «Зачем тебе это? К чему весь этот слюнявый разговор? Дэла дэлать нада, а нэ разгаворы разгаваривать».
Но Сталин продолжал молча, в упор расстреливать его мрачным, пронзительным взглядом.
— Если уж так просишь... — Не ожидая приглашения, Берия резко отодвинул ближайший стул, демонстративно уселся на него и тяжело выдохнул, словно только что вырвался из умопомрачительной глубины: — А о чем он мог рассказывать, Коба? Об агенте по кличке Рябой.
Сталин вынул изо рта трубку, но, забыв об этом, продолжал лихорадочно попыхивать губами,
— Который был завербован еще в 1898 году, в Тифлисе и затем в течение многих лет работал на Охранный отдел Департамента царской полиции. О мнимых арестах этого агента после каждого провала им очередной группы подпольщиков и таких же мнимых побегах.
— Что ты здесь рассказываешь, Лаврентий? — окончательно помрачнел Сталин.
— Не я, жандарм. На этого агента ставили так же щедро и дальновидно, как и на Малиновского. Охранка разрешала ему и даже в значительной степени оплачивала поездки на партийные конференции и встречи с большевиками в Финляндии, Англии, Швеции. Зато получала все необходимые сведения о действиях большевиков и полностью держала под контролем всю операцию по «изъятию» группой Камо на нужды партии денег из тифлисского банка. А затем получила в свои руки саму группу во главе с Камо. Словом, порассказал...
— И ты всему этому веришь? — впервые вздрогнул голос Рябого. — Что ты молчишь?
— Нет, - угрюмо ответил Берия после непозволительно долгого молчания. — Почему я должен верить врагу, а не тебе, Коба? Я революцию делал с тобой, а не с ним. И только так.
— Тогда зачем понадобились эти сведения? Ведь подпоручик сообщил их уже после беседы со мной.
— В основном после.